Георгий Михайловский - Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1.

Несмотря на чуть ли не ежедневные запросы МИД по отдельным делам в разной стадии их развития (при этом нередко МИД ставил государя перед совершившимся фактом), никакого единения у МИД со своим монархом не было. Прежние патриархальные отношения, когда царь был в известном смысле своим собственным министром иностранных дел, а министр — его секретарём и исполнителем, определённо кончились. Министру давалась довольно большая свобода в ведении дел, но он никогда не знал, что может ему сойти и что нет. Пример Сазонова, так неожиданно уволенного, показывает ненормальность отношений между министром иностранных дел и государем. Часто неопределённость отношений, столь характерная для всего этого периода, приводила к неприятным столкновениям. Союзные послы, не исключая Бьюкенена и Палеолога, очень любили прямо обращаться к государю, минуя МИД, и как раз по наиболее важным делам, например о судьбе Константинополя, о западных славянах, а Сазонову приходилось царские обещания так или иначе аннулировать, ибо они совершенно не отвечали общему тону русской внешней политики. Поэтому неудивительно, что должность министра иностранных дел считалась по сравнению с посольской крайне тягостной, и мечтой всякого министра было посольское место. Так было с Извольским, уехавшим в Париж, так было с Чарыковым, предпочитавшим посольство в Константинополе министерскому посту, так же было и с Сазоновым, стремившимся в Лондон. Несомненно, самым больным местом деятельности дипломатического царского аппарата были именно взаимоотношения царя со своим министром. Позже в связи с отставкой Сазонова я коснусь и роли двора и Распутина во внешней политике России.

Совершенно особую роль играли те или иные бумаги общегосударственного значения, а также губернаторские ежегодные отчёты с высочайшими пометками, которые на общем основании и в секретном порядке вносились в Совет министров. Если бумага шла на общем основании, то и обсуждение, и хранение этой бумаги совершались в обычном порядке, то есть вместе с остальными делами в каждом ведомстве. Если же это была секретная бумага, то она рассылалась с особой обложкой, в которой помимо указания на секретность бумаги отмечалось, что по окончании заседания Совета министров бумага должна быть передана обратно каждым министром в канцелярию Совета министров, где она и должна была храниться в секретном архиве. В теории от такой бумаги с секретными пометками государя мог оставаться след только в канцелярии Совета министров, где она размножалась в определённом количестве экземпляров, которые все должны были вернуться назад. На практике же Сазонов, например, никогда почти не возвращал такие бумаги, а всегда по рассеянности привозил их назад, и они хранились в нашем общем архиве с другими делами Совета министров (т.е. вопреки правилу канцелярии Совета министров оставались в ведомстве).

Сазонов и впоследствии Покровский глубоко ненавидели эти секретные записки, носившие довольно стереотипный характер: то это были соответственные челобитные отделений «Союза русского народа», или же «Михаила Архангела», или просто «православных русских людей» такого-то губернского города за известным количеством, иногда и небольшим, подписей (в этом случае приводилась подпись только первого подписавшего, лица совершенно неизвестного, с простой русской фамилией, и указывалось количество подписавших). Если бумага была от какой-нибудь черносотенной организации, то подписывался весь президиум, и только.

Содержание их было однотонно, но случаи, по которым они писались, были разнообразны: иногда это были просто «верноподданнические донесения» о состоянии умов и наветы на отдельных известных общественных деятелей (почему-то особенно часто упоминалось имя Гучкова, про кадетов иначе не говорилось, как «жидо-масоны», из кадетских имён чаще всего указывалось на Милюкова, Винавера и Родичева) или же «слухи об ответственном министерстве», «посягательстве на самодержавие». О Думе говорили с пеной у рта, причём обычно никакого различия не делалось между отдельными партиями.

В более квалифицированных случаях, когда имелись рассуждения об общем ходе войны или другие высокие материи, делались искусные различия между заблуждающимися националистами и «прямыми изменниками».

В таких записках чувствовалась уже рука лица, вполне посвящённого во все парламентские интриги. Из общественных организаций фокусом нападений были Земгор [15] Земгор — Главный комитет по снабжению армии, образовавшийся в 1915 г. в результате слияния двух общероссийских организаций — Всероссийского земского союза и Всероссийского городского союза. Земгор имел свои комитеты при земских и городских управах и уполномоченных на фронтах. После Октябрьской революции отделение Земгора находилось в Париже. и Военно-промышленный комитет, в особенности последний, как «главный штаб жидо-масонской смуты». Такого рода записки, обращённые на высочайшее имя и переданные государем в Совет министров, обязательно всплывали раз в два-три месяца, но в 1916 г. они участились — чуть ли не каждый месяц — и по содержанию становились всё определённее и глубокомысленнее.

Особенно врезалась мне в память записка киевского отделения Союза русского народа в декабре 1916 г., после убийства Распутина. Там уже всё называлось своими именами, говорилось, что и день уже назначен для «жидо-масонского погрома русских православных людей», приводился целый список общественных организаций во главе с Военно-промышленным комитетом. Список был обширный, но малоубедительный, так как там были, например, такие организации, как правительственный Красный Крест и почему-то советы присяжных поверенных. Говорилось о «крамоле» в каждом ведомстве и о том, что «жидо-масоны» имелись даже среди чинов двора. Но что отличало эту записку от других, так это наличие совершенно определённой программы положительных действий. Наряду с советами кровавой расправы со всеми «главарями» правительству рекомендовалось вникнуть в те причины, из-за которых «крамола» могла так ужасающе разрастись, охватив всё государство, а именно «утомление затянувшейся не по вине доблестной русской армии войной», осторожно намекалось на возможность «общего сговора о мире» всех союзников, из которых некоторые до сих пор только и рассчитывают на «доблесть русского солдата», а «своей шкурой дорожат». Если сепаратный мир с Германией и не предлагался, то говорилось, что русский император, щадя свой народ, должен решительно настоять на «справедливом распределении военных сил», чтобы снять с плеч русской армии «непосильное бремя» воевать за всех. О дипломатических представителях союзников говорилось, что они занимаются не тем, чем надо, не только-де не доносят о гибельном положении России, но и «снюхиваются» с «изменниками престолу и отечеству».