Георгий Михайловский - Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1.

Наконец, записка очень обстоятельно останавливалась на аграрном вопросе, давая совершенно своеобразное его решение. В ней говорилось, что надо «войти в душу» русского солдата-мужика, который за свои подвиги на фронте должен быть отплачен государством землёй из «особого военного земельного фонда», образованного из отчуждаемых «немецких земель» плюс «некоторые помещичьи земли», так как не все помещики, даже дворяне, являются опорой правительства и государя, а иные, просто «лодыри и бездельники», помогают «жидо-масонской крамоле», а об имениях и хозяйстве не думают, да и от военной службы отлынивают, всё больше числятся «земгусарами» и всякими уполномоченными. Если бы над такими «негодными помещиками» учредить расследование и отобрать у них землю, то можно было бы и «дух армии» поднять, и войну с победой окончить, и мужиков привязать к царю, «единственному их благодетелю». Кроме этого политического сыска над помещиками, связанными с земством, в отношении Государственной думы и «ныне полукрамольного» (намёк на выборную половину) Государственного совета предлагалось немедленно их распустить и не созывать до победоносного окончания войны, зорко следя за ними, «дабы снова в Выборг не собрались».

Эта записка, несмотря на своё «провинциальное» происхождение, носила явно протопоповский характер, что, конечно, отлично было известно Совету министров. По своему объёму она тоже резко отличалась от обычного размера прежних записок, редко превышавших 8–10 страниц обычного канцелярского размера. В этой записке было больше 40 страниц. О такого рода записках я докладывал вкратце министру, указывая на их общеполитический характер. Сазонов обычно не стеснялся и ругал «губернаторов», которым всё равно, на чём делать карьеру; когда же я доложил об этой записке Н.Н. Покровскому, бывшему тогда министром иностранных дел, он меня перебил словами: «Я уже всё знаю» и схватился за голову. Очевидно, протопоповский «пробный шар» ему не только был известен, но и успел осточертеть.

Самым любопытным в этих записках были пометки государя. Обычно они носили более или менее лаконичный характер, вроде подчёркивания отдельных фраз, выражений и слов, отметок «совершенно верно», «да», «правильно», «я тоже так думаю», «надо обратить внимание», «решительность — самое лучшее средство», «недопустимо» и т.д. Иногда эти пометки носили характер более пространных сентенций об «исторической роли всеохраняющей самодержавной власти монарха», об «авторитете власти» в отношении «населения», о «тайных врагах» и о «лицемерных друзьях» (здесь имелась в виду умеренно-либеральная общественность, которая не всегда была у государя в фаворе), об «истинном соотношении законодательных учреждений и правительственной власти» (здесь развивались типичные для так наз. конституционно-дуалистических монархий рассуждения о недопустимости вторжения законодательной власти в область исполнительную); по национальному вопросу часто упоминалось о «национальной целостности русского народа», но тщательно избегалась точная формулировка в отношении того, что надо понимать под выражением «русский народ». По еврейскому вопросу государь предпочитал подчёркивать, иногда троекратно, с какой-нибудь краткой пометкой вроде «предписываю властям непреклонность», самые разухабистые утверждения «истинно русских» организаций.

За пространными сентенциями чувствовалась уже чужая рука, и В.М. Горлов всякий раз, когда при нём попадалась такая сентенция, рассказывал Нольде и мне различные случаи из практики канцелярии по подаче прошений на высочайшее имя, где он раньше служил: как заготовлялись подобные сентенции, как государь списывал их, будучи с глазу на глаз со своим министром или кем-либо другим, а подлинная записка уничтожалась, так чтобы не осталось никаких следов. Как бы то ни было, были ли эти пометки выражением собственных впечатлений и чувствований или же чужой мысли и воли, поражало невольно их крайне реакционное содержание.

Атмосфера, непосредственно окружавшая государя, всё время была сгущенно-боевая, и Совет министров, в особенности в первую половину войны, до Штюрмера, находился в довольно заметном расхождении с тесным придворным кругом и самим государем. Иногда это расхождение принимало форму явного конфликта, как то было летом 1915 г., как раз когда мне пришлось заменить на время Нольде по докладам по делам Совета министров у Сазонова. Задолго до 1917 г. из упомянутых секретных записок и их обсуждений без протокола в Совете министров мне было ясно, что не только об ответственном министерстве, но и просто об умеренно-либеральном составе кабинета мечтать не приходилось. Наоборот, каждую минуту можно было опасаться решительного наскока на законодательные палаты, лозунг «беречь Думу» никогда не был таким жизненным, как именно в эти годы войны. Сазонов несколько раз пробовал решительно противодействовать усилению реакционного влияния, так не соответствовавшего нашему союзному ведению войны, но эта попытка кончилась для него самого плачевно. Об отношении Сазонова к еврейскому вопросу я скажу после, в связи с моими докладами ему летом 1915 г.

В октябре 1914 г., когда Турция, обстреляв Черноморское побережье, вызвала по японскому прецеденту 1904 г. [16] В январе 1904 г. Япония без объявления войны совершила нападение на русскую эскадру в Порт-Артуре, что послужило началом русско-японской войны 1904–1905 гг. войну с Россией, наше министерство оживилось приездом нашего посольства в Константинополь во главе с послом М.Н. Гирсом, впоследствии назначенным послом в Рим, и его советником К.Н. Гулькевичем, занявшим вакантный после отъезда князя Г.Н. Трубецкого очень важный в ведомстве пост начальника Ближневосточного политического отдела. Характерно было то, что на этот боевой пост назначался Гулькевич, человек довольно поверхностно знакомый с Балканами, а будущий его заместитель, специалист по Балканам А.М. Петряев, оставался пока в тени, работая, правда, по австро-венгерским делам у Шиллинга. То, что попал на этот пост Гулькевич, у которого были связи при дворе и который, в отличие от Петряева, бывшего раньше консулом, был чистым дипломатом без всякого консульского стажа, тоже не случайность. В смысле серьёзного отношения к делу Гулькевич далеко уступал Петряеву, что не мешало, однако, первому до назначения Петряева держать в своих руках все нити ближневосточной политики, так волновавшей тогда всё русское общество.

Как человек, лишённый самостоятельного взгляда и плана, Гулькевич довольно умело, с чисто дипломатической любезностью, распределил целый ряд своих функций между своими коллегами. Некоторые из них, как водится, попали в нашу Юрисконсультскую часть к Нольде. При Гулькевиче нас стали не только осаждать гораздо чаще, чем это было раньше, консультациями по консульским делам, иногда не имевшим никакого юридического характера, но и центральный вопрос для России в её турецкой политике — вопрос о Константинополе — тоже почему-то очутился у Нольде. Гулькевич обратился в Юрисконсультскую часть, прося наших «lumieres» [17] Советов (фр.) . , но не без задней мысли, дабы впоследствии в случае неудачи свалить всю ответственность на Нольде, а в случае удачи присвоить авторство проекта себе, так как Нольде приглашался в качестве консультанта.