Георгий Михайловский - Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1.

У нас же были сосредоточены и довольно обширные претензии к нам нейтральных государств из-за военно-морских операций наших флотов, причинявших большие убытки нейтралам. Так, например, мы в самом начале войны затопили ряд голландских, норвежских и шведских судов в Белом море в наших портах, дабы загородить вход в эти порты, опасаясь нападения германского флота (тревога, оказавшаяся фактически напрасной, но обошедшаяся нам очень дорого, так как пришлось хорошо заплатить за это нейтральным судовладельцам). С другой стороны, у нас же велась регистрация русского имущества в неприятельских странах и наших претензий к неприятельским правительствам, а дело «Комитета по борьбе с немецким засильем» Стишинского давало яркую картину настроений правительства в германском вопросе и отражало все течения нашей внутренней политики.

Уже с одной фактической стороны статистические данные, собранные из разных отраслей разных ведомств, делали архив нашей Юрисконсультской части чрезвычайно любопытным и ценным, и когда Половцов при первом же своём посещении обратил на это внимание, то под всеми разнообразными предлогами, которыми располагает товарищ министра по отношению к непосредственно ему подчинённому отделу, он или требовал отдельные дела полностью, или же расспрашивал нас далеко за пределами данного дела. Эти продолжительные доклады, конечно, вводили Половцова в самую гущу нашей ведомственной работы, и так как он практиковал такой же метод проникновения в дела и по отношению к другим департаментам и отделам, то быстрым темпом шёл к усвоению того, чем так отличался Нератов от других наших чиновников, а именно всесторонней осведомлённостью.

Не могу умолчать о характерной детали: служебный кабинет Арцимовича помещался на том же этаже, что и кабинет министра и Нератова. Половцов сразу же после своего назначения перенёс свой кабинет на тот этаж министерства, где помещались Юрисконсультская часть, I и II Департаменты (последним управлял Нольде), так что его кабинет прямо соприкасался с кабинетом Нольде и находился буквально в двух шагах от нашей Юрисконсультской части. Такое выгодное положение, вдали от министра и Нератова, позволяло Половцову гораздо больше знать и видеть, чем сидение Арцимовича в отдалённой части министерства. Но, несмотря на все эти далеко не банальные приёмы быстрого и детального ознакомления с подчинёнными ему частями ведомства, свидетельствовавшие о больших деловых способностях Половцова, ему невозможно было проникнуть всюду, так как по закону он был «техническим и хозяйственным» товарищем министра, а Нератов продолжал и при Штюрмере оставаться «политическим» товарищем министра, который и заведовал всей сокровенной частью русской внешней политики.

На бюрократическом языке это означало, что Нератову, и только ему, подчинялись все четыре политических отдела, ведавшие европейскими, американскими и ближне-, средне- и дальневосточными делами, ему в политическом отношении подчинялась и Юрисконсультская часть; Половцову же подчинялся I Департамент — личного состава и хозяйственных дел и II — Консульский, а также в части юридической — Юрисконсультская часть. Из этого вытекало, что в чисто политические дела всех четырёх политических отделов, которыми заведовали Татищев, Петряев, Клемм и Козаков, Половцов не мог проникнуть, а Юрисконсультская часть, несмотря на свою географическую близость, была ему известна только наполовину, так как Половцов мог только знать, что находилось в нашей части, а между тем чисто политическая работа Юрисконсультской части выражалась главным образом в устных и письменных заключениях и докладных записках, которые мы давали в политические отделы по принадлежности, где они и хранились. После же назначения Половцова и его исключительного интереса к нашей части я, как правило, предпочитал не оставлять в наших делах никакого письменного следа в виде черновиков и т.д. в особо важных вопросах политического характера.

Таково было ненормальное положение, когда подведомственная своему начальству часть вынуждена была скрывать свои наиболее существенные дела от своего прямого начальства, так как, повторяю, у нас у всех никогда из головы не выходило подозрение, что истинная миссия как Штюрмера, так и Половцова — заключение сепаратного мира с Германией. Это же подозрение не позволяло и всем перечисленным начальникам политических отделов близко допускать к себе Половцова; последний дружил только с Нольде, который, конечно, как старый служащий министерства, очень много знал, но насколько он был с ним откровенен, я судить не берусь. У нас упорно говорили, что в случае ухода Нератова Половцов займёт его место, а Нольде — место Половцова. Думали, что такая комбинация осуществится ещё при Штюрмере. Конечно, для Штюрмера Нольде был слишком «левым», но, с другой стороны, Нольде был дружен с Половцовым и в отношении войны был из всех ответственных чинов ведомства наибольшим германофилом (если не считать В.О. Клемма, заведовавшего Среднеазиатским отделом). Таким образом, в тот момент, в октябре 1916 г., такая комбинация казалась правдоподобной.

В ту осень дважды приезжал в Петроград из Севастополя, где он постоянно жил с семьёй, мой дядя Н.В. Чарыков: первый раз в начале октября, второй — на рождество, вскоре после убийства Распутина. Оба раза он был около трёх недель и как человек, имевший большие связи при дворе, находился в полном курсе того, что там делалось. Оба раза мне пришлось с ним много видеться и говорить о волновавших всех вопросах.

В его октябрьский приезд я расспрашивал, естественно, о Штюрмере, но он отозвался о нём очень ядовито, сказав, что хотя часто встречался с ним при дворе по разным торжественным случаям, однако лично с ним никогда никакого дела не имел. Я спросил, насколько, по его мнению, правильно предположение о том, что Штюрмер назначен министром иностранных дел для заключения сепаратного мира с Германией. Он ответил, что Штюрмер вполне на это способен, но объективная обстановка такова, что Россия при всём желании не может выйти из войны и это к нашему счастью, так как при теперешних условиях сепаратный мир с Германией был бы «величайшим бедствием для всей последующей русской истории». Тогда я спросил его насчёт существующих при дворе германофильских течений и государя. Он сказал: «Германофильская партия, к сожалению, сильна как никогда, но государь непреклонен в лояльном отношении к союзникам». При слове «непреклонен» он и я невольно улыбнулись, зная, что это слово вообще малоприменимо к характеру Николая II; к тому же для вопроса о мире настроения императрицы были более решающими.