Георгий Михайловский - Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1.

Другая черта Струве — его доверчивое, подчас непростительно снисходительное отношение к своим «любимчикам» — действовала неблагоприятно и отражалась на деле в дурную сторону. Так, например, сразу же после своего назначения Струве определил к нам в министерство своего ученика Николая Николаевича Нордмана, сделав его вице-директором департамента. Н.Н. Нордман представлял из себя во всех отношениях креатуру Струве, не оправдывавшуюся никакими его личными качествами. После своего ухода Струве рекомендовал его на пост директора Экономического департамента, и Нордман действительно им стал. Укажу, что он не только не блистал никакими выдающимися достоинствами, но настолько слабо знал французский язык, что переговоры с иностранцами должен был вести его вице-директор князь Лев Владимирович Урусов, фактически управлявший департаментом. Эта сторона характера Струве, несмотря на отмеченную выше отнюдь не банальную искренность и простоту в личных отношениях, создала ему репутацию «неумения подбирать людей», а ведь это — первое условие для администратора.

Однако Струве так недолго был в министерстве (он ушёл вместе с уходом Милюкова и Нольде), что, кроме Нордмана, никого из своих «учеников» не успел к нам насадить, и в это время за его спиной стоял Нольде, отлично знавший весь личный состав ведомства и не позволявший Струве наполнять министерство своими креатурами или же радикально менять состав своих подчинённых. Струве попал в налаженный аппарат и был, в сущности, консультантом по экономическим делам при Нольде, к тому же консультантом вполне теоретического характера. У нас посмеивались, что Нольде мог бы прекрасно обойтись без Струве, но «страхуется», опасаясь правых и не желая связывать себя слишком с Милюковым, хотя, вообще говоря, между Милюковым и Струве такого значительного расхождения как раз в этот момент не было.

За исключением этих личных перемен, всё осталось по-прежнему, и лозунг Милюкова «сохранить министерство», так же как и «сохранить политику министерства», применялся в общем вполне последовательно. Когда мне потом довелось через моих друзей и хороших знакомых в различных министерствах узнать обо всех личных и принципиальных переменах, произведённых Временным правительством, то я должен был признать, что не только при Милюкове, но и при Терещенко наше ведомство сохранилось в наибольшей мере. Поэтому, несмотря на всё новое, внесённое Февральской революцией, общие линии внешней политики остались неприкосновенными, а всему новому оставшиеся на своих местах прежние люди умели придавать, сознательно и бессознательно, характер прежней политики.

Ниже я укажу, что «реформаторские» попытки Терещенко, например, несмотря на его искреннее желание их реализовать, фактически совсем не осуществились — революционное Временное правительство в дипломатическом ведомстве не совершило никакой «революции», а, наоборот, так его сохранило, как этого было бы трудно ожидать даже при обычной смене министров при царском строе.

Как держал себя в министерстве П.Н. Милюков? Помню, как он первый раз приехал в министерство с воспалёнными, красными глазами и совсем без голоса от многочисленных речей, которые ему пришлось держать в Таврическом дворце в дни революции. Милюков буквально шёпотом рассказывал, что и как произошло, в нашей так наз. «чайной комнате», где от 4 до 6 час. (иногда и до 7 час.) пили чай высшие чины министерства, в том числе и министр, если не был чем-нибудь занят. Во время этих чаепитий часто решались и политические дела, требовавшие совместного обсуждения главных руководителей министерства, здесь же во время всех крупных внутриполитических или дипломатических событий велись во всех отношениях непринуждённая беседа и откровенный обмен мнений.

Здесь же Милюков впервые столкнулся лицом к лицу со всеми своими будущими сотрудниками. Он говорил тогда, что и он и все его друзья (а отчасти и враги) по Государственной думе жестоко ошибались, думая, что это они, члены Думы, «делают революцию»; что революция была уже «давно сделана»; что они очутились перед fait accompli [43] Свершившимся фактом (фр.) . и им оставалось только признать или не признать совершившийся факт; что «непризнание факта» ничего не изменило бы в положении вещей, но только сразу же отбросило бы их от всякого хотя бы номинального «руководства революцией». Говорил он также, что положение крайне серьёзно, так как левые производят «большой напор», и что единственная объективно возможная тактика заключается в том, чтобы «говорить левые слова» с целью удержаться у власти и затем при благоприятном случае «овладеть движением». Милюков заявил, что в отношении внешней политики, личного состава министерства и действия дипломатического аппарата его задача — «сохранить всё в неприкосновенности», чтобы «ни в чём не подорвать доверия союзников», так как «доведение войны до благополучного конца» — самая главная задача момента: «Революция должна быть стиснута, пока её нельзя прекратить».

Рассказ Милюкова, выслушанный, конечно, с легко вообразимой жадностью всеми нами, вызвал сразу же полное единомыслие Милюкова и всех его ближайших сотрудников в главном: сохранение министерства, продолжение войны до конца. Это единомыслие, несмотря на некоторые чисто тактические расхождения с Милюковым, у нас оставалось до самого его ухода. В этом отношении положение напоминало не столько времена Штюрмера или даже Покровского, который всё же был чужд интересам внешней политики, сколько Сазонова.

Хотя Милюков никак не мог считаться профессиональным дипломатом, но, будучи профессиональным политиком и сходясь с нами в понимании основных задач момента, он с первого же дня сумел найти искреннюю поддержку в кругу своих главных сотрудников. Он при этом сказал нам, чтобы мы не удивлялись его порой резким выступлениям против нашего министерства — это-де ему придётся иногда делать по тактическим соображениям, но что на деле он всегда и во всём будет нашим верным и постоянным защитником. Искренность слов Милюкова мы скоро смогли проверить.

Когда в левых газетах появились нападки на наше министерство с перечислением множества фамилий, указывавших на его «аристократичность», Милюков в «Речи» самым решительным образом присоединился к этой враждебной нам газетной кампании, назвав нас «чванной кастой» и т.п. эпитетами, но никакого гонения из этой филиппики не произошло, и сам Милюков, показывая нам свою статью, говорил, что это «единственный способ держаться у власти».

После нашей первой встречи с Милюковым нам стало ясно, что, пока Февральская революция имеет его в нашем министерстве, ни нам, ни общей политике России по отношению к войне и союзникам эта революция опасностью не грозит. Другой вопрос, насколько Милюков прочен? Несмотря на то что каждый из нас достаточно близко видел происходившие события, чтобы понимать, что Государственная дума только «возглавила», а не «сделала» революцию, из всего того, что говорил Милюков, ответ на этот вопрос напрашивался самый неутешительный.