Иван Майский - Перед бурей

или настоящий «пир». Все поздравляли меня с успехом и

предрекали мне большую литературную карьеру. Это бы

ло приятно. Однако на следующий день я услышал нечто

иное. Жена Шахова — большая, мужеподобная женщина

с коротко подстриженными полуседыми волосами — при

гласила меня к себе и жестоко отчитала за идею моего

произведения.

— У тебя есть дарование, — грубовато говорила она,

величая меня на «ты», — но по содержанию твоя фантазия

никуда не годится. Мысли у тебя реакционные!

— Как реакционные? — с возмущением воскликнул я.

Я чувствовал себя тогда страшным «революционером».

Но Шахова со мной не соглашалась. Она, так же как и ее

муж, была старая народница и теперь атаковала меня со

своих позиций. Я молчал и слушал. Слова Шаховой были

для меня не во всем убедительны, но я чувствовал, что

197

их нельзя просто пропустить мимо ушей. Они давали свой

ответ на мучивший меня вопрос: что же дальше? Мне толь

ко казалось, что в этом ответе правда как-то странно

перемешана с неправдой. Впрочем, доказать этого даже

самому себе я тогда еще не мог.

Как бы то ни было, но в моей жизни была пройдена

важная веха: я стал «печататься» в газетах!

В ту же зиму моя «слава» поэта вышла за стены гим

назии, и я превратился в омскую «знаменитость».

Незадолго до рождества в гимназии был устроен лите

ратурно-музыкальный вечер с танцами. Это было вообще

новостью. До того ничего подобного в нашей жизни не

случалось. Однако нарастающее общественное движение,

одним из симптомов которого были все учащавшиеся в то

время «студенческие беспорядки», вынуждало правитель

ство к известному маневрированию, к нерешительным по

пыткам путем мелких уступок по мелким вопросам отве

сти удар приближавшейся грозы. Конечно, все это было

совершенно бесполезно: крохотные щелки, открываемые

властями в наглухо захлопнутых окнах царского режима,

не в силах были разрядить глубокого напряжения сгустив

шейся атмосферы. Однако в установившийся распорядок

жизни они вносили кое-какие маленькие изменения. В Томск

был назначен более либеральный, или, вернее, несколько

менее реакционный, попечитель учебного округа. Он разо

слал по подведомственным ему гимназиям новые учебные

планы, которые в области древних языков ослабляли зуб

режку грамматики и усиливали чтение авторов, отменяли

каникулярные и сводили на-нет домашние письменные ра

боты, предоставляли больше самостоятельности педагоги

ческому совету и рекомендовали устройство разумных

развлечений для учащихся. Одновременно в нашей гимна

зии произошла смена директоров: Мудрох ушел в отставку,

а на его место был назначен Головинский, старавшийся

разыгрывать из себя «просвещенного человека». Наш сло

весник Петров, со свойственной ему ловкостью почуявший

«новые течения», вдруг превратился в большого «радика

ла» и «друга учащихся», ругал прежние правила и про

граммы и извинялся за сухость той учебы, которой он

пичкал нас в предшествующие годы.

В гимназии (да и вообще в омском педагогическом ми-

198

ре) стали появляться люди, которых до того мы не при

выкли встречать среди представителей нашего учитель

ского «Олимпа». Из них мне особенно запомнились двое.

Один был новый учитель русского языка — Васильев.

Он приехал к нам с Волги в начале 1900 года и очень

быстро завоевал себе популярность среди гимна

зистов. Веселый, краснощекий, с копной русых волос на

голове и с носом, слегка повернутым к небу, он был во

площением молодости и здоровья. В классе Васильев мно

го смеялся, шутил с учениками, рассказывал разные

занятные истории и приключения, но вместе с тем строго

требовал знания предмета и добивался этого знания без

криков, измывательств и «колов» в классном журнале.

Происходило это потому, что Васильев умел преподавать

свой предмет живо и интересно, а главное — потому, что

ученики его любили и охотно угождали учителю. Вскоре

по приезде в Омск Васильев женился на девушке, только

что окончившей местную гимназию, и через нее установил

тесный контакт со старшими группами молодежи. В сво

бодное время Васильев, забрав жену и еще человек десять

гимназистов и гимназисток, любил кататься на лодке по

Иртышу или устраивать веселые пикники в Загородной

роще. По своим политическим настроениям Васильев отно

сился к тем кругам русской интеллигенции, которые шли

в фарватере народничества, но в описываемое время его

влияние на учеников было, несомненно, положительным:

оно укрепляло в них ненависть к царизму и толкало

в сторону участия в революционном движении.

Другой учитель, который примерно тогда же появился

на омском горизонте, представлял собой фигуру несколько

иного типа. Его фамилия была Токмаков, и он приехал

к нам откуда-то с юга, если память мне не изменяет, из

Харькова. Токмаков преподавал в женской гимназии исто

рию и спустя короткое время стал предметом поклонения

со стороны своих учениц. Объяснялось это отчасти его

внешностью: Токмаков был интересный брюнет, с тонкими

чертами лица и изящно-округлыми движениями. Однако

дело было не только в чисто мужской привлекательности

нового учителя. Очень сильное впечатление на учащихся

производили также его эрудиция и красноречие. На уро

ках Токмаков много и интересно рассказывал из истории

России — и притом совсем не по Иловайскому! Иногда

эти уроки превращались в блестящие лекции, о которых

199

разговоры шли потом по всему городу. Токмаков примы

кал к течению легальных марксистов и пытался в таком

духе освещать исторические события. Конечно, это был

не диалектический материализм, однако в обстановке тех

дней да еще в сибирском медвежьем захолустье Токмаков

являлся звездой первой величины на нашем педагоги

ческом небосводе. Несмотря на свою внешнюю сдержан

ность, Токмаков во внеклассное время охотно встречался

с молодежью. Нередко в его небольшой холостой

квартире собирались старшие гимназисты и гимназистки

из более «серьезных» («несерьезных» Токмаков к себе не

пускал) и обсуждали с ним волнующие их вопросы. И это

было очень полезно. Ниже я расскажу, как он мне помог

в поисках огней жизни.

Все указанные явления не могли не отразиться на со

стоянии нашего гимназического мирка. В его затхлой,

пропитанной гнилостными испарениями атмосфере потя

нули легкие, едва уловимые струйки чего-то нового, не

обычного, колеблющего столь знакомую нам мертвечи