Арнольд Гессен - Жизнь поэта

* * *

В кишиневский период жизни Пушкина полицейские власти заинтересовались деятельностью масонских лож, среди участников которых было много деятелей тайного общества. И первой жертвой стал майор Владимир Федосеевич Раевский, арестованный за пропаганду либеральных идей среди солдат и вошедший в историю под именем «первого декабриста».

Пушкин познакомился с Владимиром Раевским вскоре после приезда в Кишинев и сблизился с ним.

Случилось так, что 5 февраля 1822 года Пушкин неожиданно узнал о предстоящем аресте В. Ф. Раевского. Вечером он зашел предупредить об этом друга.

- Здравствуй, душа моя! - приветствовал его торопливо Пушкин.

- Здравствуй, что нового?

- Новости есть, но дурные; вот почему я прибежал к тебе.

- Доброго я ничего ожидать не могу... но что такое?

- Вот что, - продолжал Пушкин. - Сабанеев сейчас уехал от генерала Инзова. Я не охотник подслушивать, но, слыша твое имя, часто повторяемое, признаюсь, согрешил - приложил ухо. Сабанеев утверждал, что тебя надо непременно арестовать; наш Инзушко - ты знаешь, как он тебя любит, - отстаивал тебя горячо... Я многое не дослыхал; но из последних слов Сабанеева ясно уразумел, что ему приказано: ничего нельзя открыть, пока ты не арестован...

- Спасибо, - поблагодарил друга Раевский, - я этого почти ожидал.

На другой день В. Ф. Раевский был арестован и заключен в Тираспольскую крепость.

* * *

Из крепости В. Ф. Раевский направил оставшимся на воле друзьям послание «К друзьям». В нем были и обращенные к Пушкину стихи:

Оставь другим певцам любовь!

Любовь ли петь, где брызжет кровь...

Пушкин ответил:

Не тем горжусь я, мой певец,

Что привлекать умел стихами

Вниманье пламенных сердец,

Играя смехом и слезами...

Пушкин напомнил, что «у столба сатиры разврат и злобу он казнил», что его «грозящий голос лиры неправду в ужас приводил», что «страстью воли и гоненьем» он «стал известен меж людей»...

В. Ф Раевский направил друзьям новое послание - «Певец в темнице», в котором также были обращенные к Пушкину стихи. Пушкин взволнованно читал стихотворение заключенного друга, и особенно поразили его стихи:

Как истукан, немой народ

Под игом дремлет в тайном страхе:

Над ним бичей кровавый род

И мысль и взор казнит на плахе...

Пушкин повторил последний стих и заметил: «Никто не изображал еще так сильно тирана:

И мысль и взор казнит на плахе.

Хорошо выражено и о династии: «бичей кровавый род». И, вздохнув, прибавил: «После таких стихов не скоро же мы увидим этого Спартанца».

Вспоминая прошлые революционные вспышки и восстания, В. Раевский закончил стихотворение выражением убежденной веры в русский народ:

Но рано ль, поздно ли опять

Восстанет он с ударом силы!

Пушкин ответил на это ярким и сильным стихотворением, говорящим о его критическом взгляде на свет и то общество, подлинная суть которого все более открывалась ему:

Я дружбу знал - и жизни молодой

Ей отдал ветреные годы,

И верил ей за чашей круговой

В часы веселий и свободы;

Я знал любовь, не мрачною тоской,

Не безнадежным заблужденьем,

Я знал любовь прелестною мечтой,

Очарованьем, упоеньем.

Младых бесед оставя блеск и шум,

Я знал и труд и вдохновенье,

И сладостно мне было жарких дум

Уединенное волненье.

Но все прошло! - остыла в сердце кровь.

В их наготе я ныне вижу

И свет, и жизнь, и дружбу, и любовь,

И мрачный опыт ненавижу.

И закончил:

Везде ярем, секира иль венец,

Везде злодей иль малодушный,

А человек везде тиран иль льстец,

Иль предрассудков раб послушный.

* * *

«Первый декабрист» В. Ф. Раевский. Фотография 1863 года.

Такими же настроениями насыщен был набросок пушкинской трагедии о Вадиме - легендарном вожде восстания новгородцев, боровшихся в IX веке за вольность. Пушкин задумывает одновременно трагедию и поэму о Вадиме, отвечая тем самым на призыв В. Ф. Раевского воспевать «те священны времена, когда гремело наше вече и сокрушало издалече царей кичливых имена...».

В трагедии ее герой - Вадим обращается к Рогдаю с вопросом: слышал ли он в Новгороде глас народа и жива ль еще славянская свобода?

Рогдай отвечает:

Вадим, надежда есть, народ нетерпеливый,

Старинной вольности питомец горделивый,

Досадуя, влачит позорный свой ярем...

Не трудно видеть, что это тот же позорный «ярем», о котором Пушкин писал в ответе В. Ф. Раевскому на его послание из темницы. «Ярем», вызывавший вражду к правительству, пламя во встревоженных умах и негодование на то, что видел Рогдай в Новгороде, что поведал Вадиму в ответ на его вопросы... и что сам Пушкин наблюдал в ту преддекабристскую эпоху...

И трагедия и начатая поэма - обе под названием «Вадим» - остались лишь в отрывках и не были закончены Пушкиным.

* * *

Темы родной старины всё более и более привлекали к себе внимание Пушкина. Он прочитал как-то вышедшие в 1802 году рассуждения Карамзина «о случаях и характерах в Российской Истории, которые могут быть предметом Художеств». В них он нашел летописный рассказ о гибели Олега, первого князя Киевского, прозванного вещим после победоносного похода в 907 году на греков.

Карамзин писал, что во всяких старинных летописях есть сказания, освященные древностью, особенно если они представляют живые черты времени. И предложил вниманию будущего художника древнее сказание о смерти Олеговой.

Этим художником стал Пушкин. Он обратился к старинному изданию 1792 года, сохранившемуся в его личной библиотеке: «Летописец Русской от пришествия Рюрика до кончины царя Иоанна Васильевича». Здесь он прочитал:

«По сих имея Олег мир ко всем странам самодержавствуя в Киеве безо всякой опасности. И некогда во осеннее время вспомнил о коне своем, его же повелел кормить в стойле, и не употреблять никуды в разъезд, коего он весьма любил и всегда на нем ездил, а понеже много время его не видал, и для опасности на нем не ездил многа лета, а на пятой по прибытии от Царьграда год воспомнил о нем от коего ему прорекли умереть волхвы и кудесники, коих он собрав вопросил глаголя: от чего мне умереть?

И рече ему один кудесник тако: «Княже! Конь его же ты любишь и ездишь на нем, от того ти будеть кончина».

Летописец был, бесспорно, поэт, с душою лирическою и певучею, но Пушкин гениально пересказал это древнее сказание. Из семнадцати строф стихотворения семь занял рассказ летописца. В них поэт XIX века полностью сохранил историческую достоверность предания.

Олег встречается с кудесником:

Из темного леса навстречу ему

Идет вдохновенный кудесник,