Арнольд Гессен - Жизнь поэта

Еще одно, последнее сказанье -

И летопись окончена моя,

Исполнен долг, завещанный от бога

Мне, грешному...

Об образе Пимена Пушкин сообщал в письме издателю «Московского вестника»: «Характер Пимена не есть мое изобретение. В нем собрал я черты, пленившие меня в старых летописях: простодушие, умилительная кротость, нечто младенческое и вместе мудрое, усердие (можно сказать) набожное к власти царя, данной им богом, совершенное отсутствие суетности, пристрастия - дышат в сих драгоценных памятниках времен давно минувших...»

Созданный Пушкиным величавый образ Пимена изумил Белинского. Он писал, что вся сцена в келье Чудова монастыря так глубоко проникнута русским духом, так глубоко верна исторической истине, что это мог сделать лишь гений Пушкина - истинно национального русского поэта...

И поговорками, слышанными от игумена Святогорского монастыря Ионы, своего духовного опекуна-наблюдателя, Пушкин наметил сцену в корчме на литовской границе: «Пьем до донушка, выпьем, поворотим и в донушко поколотим...»

* * *

Обложка «Бориса Годунова».

Отрывок из письма А. С. Пушкина П. А. Вяземскому от 13 июля 1823 г. Автограф А. С. Пушкина.

Пушкин обязан был от времени до времени являться к псковскому губернатору Адеркасу. В начале октября 1825 года он писал Жуковскому: «На днях, увидя в окошко осень, сел я в тележку и прискакал во Псков...» И здесь, у Троицкого собора, в псковском Кремле, где когда-то висел вечевой колокол и на площади собиралось народное вече, Пушкин ощущал дыхание ушедшей эпохи.

В кафедральном соборе он стоял у гробницы юродивого Николая, осмелившегося сказать Ивану Грозному, когда псковичи подносили ему хлебсоль: «Иванушко! Иванушко! Покушай хлеба и соли, а не христианской крови!..»

И здесь родился у Пушкина перенесенный на страницы трагедии образ юродивого - тоже Николки, - смело ответившего на просьбу Бориса Годунова помолиться за него: «Нет, нет! Нельзя молиться за царя Ирода - богородица не велит...»

Рядом с юродивым Николкой и Иваном Грозным перед Пушкиным будто живые вставали образы Смутного времени. Губерния Псковская была его земля родная.

Казалось, сюда, на Псковщину, в Михайловское, доносился из Нов города набат новгородского вечевого колокола. Сюда Пушкин приведет позже и своего Онегина:

Среди равнины полудикой

Он видит Новгород великий.

Смирились площади - средь них

Мятежный колокол утих,

Не бродят тени великанов:

Завоеватель скандинав,

Законодатель Ярослав

С четою грозных Иоаннов,

И вкруг поникнувших церквей

Кипит народ минувших дней.

Здесь жили потомки народа, ставшего главным действующим лицом трагедии Пушкина.

Работа над трагедией захватила Пушкина, и в июле 1825 года он сообщает в письме к Вяземскому: «Покамест, душа моя, я предпринял такой литературный подвиг, за который ты меня расцелуешь: романтическую трагедию! - смотри, молчи же: об этом знают весьма немногие...

Передо мной моя трагедия. Не могу вытерпеть, чтоб не выписать ее заглавия: Комедия о настоящей беде Московскому государству, о царе Борисе и о Гришке Отрепьеве писал раб божий Александр сын Сергеев Пушкин в лето 7333, на городище Воронине. Каково?»

Заканчивая «Бориса Годунова», Пушкин писал Вяземскому, что смотрел на своего героя с политической точки зрения, то есть на материале XVII века рассматривал общественные явления своего времени. Всеми помыслами своими Пушкин обращен был в ту далекую смутную пору.

Николаю Раевскому Пушкин отправил позже большое письмо: «Вот моя трагедия, она полна славных шуток и тонких намеков, относящихся к истории того времени, вроде наших киевских и каменских обиняков. Надо понимать их - это непременное условие».

И все, конечно, понимали это, когда слушали, как Пушкин читал в 1826 году в Москве, в кругу друзей, свою трагедию. Все понимали пушкинские обиняки и намеки на жестокий деспотический режим царствования Александра I и предшествовавшее ему убийство Павла I. В ряд действующих лиц трагедии он вводит своих предков из рода Пушкиных.

«Быть грозе великой», - замечает Шуйский, а Афанасий Пушкин отвечает:

Такой грозе, что вряд царю Борису

Сдержать венец на умной голове.

И поделом ему! он правит нами,

Как царь Иван (не к ночи будь помянут).

Нас каждый день опала ожидает,

Тюрьма, Сибирь, клобук иль кандалы.

«Как царь Иван», правил и Александр I, и мог он повторить вослед Годунову -

Противен мне род Пушкиных мятежный...

Александр Пушкин вкладывал в уста своего предка, Пушкина, гордые слова:

Но знаешь ли чем сильны мы, Басманов?

Не войском, нет, не польскою помогой,

А мнением; да! мнением народным...

Здесь к месту привести и любопытную параллель, невольно бросавшуюся в глаза. Еще до восстания декабристов Пушкин написал в 1825 году стихотворение «Андрей Шенье», которое не разрешено было полностью опубликовать. Изъяты были, в частности, стихи:

...Убийцу с палачами

Избрали мы в цари. О ужас! о позор!..

И в том же, 1825 году, работая над трагедией, Пушкин смело вложил в уста летописца Пимена ту же мысль:

Прогневали мы бога, согрешили:

Владыкою себе цареубийцу

Мы нарекли.

Это был уже не намек, а прямой выпад мятежного поэта против императора Александра I, о молчаливом соучастии которого в убийстве отца в Петербурге говорили свободно, как говорят о дожде или хорошей погоде...

Пушкин заканчивает «Бориса Годунова» и в начале ноября 1825 года пишет Вяземскому: «Поздравляю тебя, моя радость, с романтической трагедиен), в ней же первая персона Борис Годунов! Трагедия моя кончена; я перечел ее вслух, один, и бил в ладоши и кричал, ай да Пушкин, ай да сукин сын! Юродивый мой малый презабавный... Жуковский говорит, что царь меня простит за трагедию - навряд, мой милый. Хоть она и в хорошем духе писана, да никак не мог упрятать всех моих ушей под колпак юродивого. Торчат!..»

Это был намек на Александра I.

На рукописи Пушкин делает надпись: «Драгоценной для россиян памяти Николая Михайловича Карамзина сей труд, гением его вдохновенный, с благоговением и благодарностию посвящает Александр Пушкин».

«...«Борис Годунов» явился «первым подлинно и высоко реалистическим историко-художественным произведением всей мировой литературы. Пушкин сумел не только дать в нем необыкновенно полную и правдивую картину прошлого, но и так глубоко, как никто из его предшественников и современников, проникнуть «мыслью историка» в социальные отношения изображенной им эпохи, в борьбу социальных сил.