Арнольд Гессен - Жизнь поэта

В пушкинское время книжные лавки вообще были в Петербурге своего рода профессионально-литературными клубами. Но «литературный салон» Смирдина имел свой, отличный от других, стиль.

Стремясь объединить всех писателей, независимо от их взглядов и направлений, - это было его мечтой, - он пригласил на свое новоселье весь цвет тогдашней литературы: Пушкина, Гоголя, Жуковского, Одоевского, Вяземского, Крылова, Языкова - и одновременно реакционнейших литераторов той поры: Булгарина, Греча и Сенковского.

С Пушкиным у Смирдина сложились особые отношения. Смирдин был основным издателем произведений Пушкина. Он чуть ли не первым стал выплачивать писателям и поэтам гонорар за их литературные труды. До того поэты, большей частью состоятельные люди из аристократических кругов, считали неприличным получать деньги за свое поэтическое творчество.

Смирдину Пушкин предоставил впоследствии монопольное право издания его сочинений. И тот никогда не стремился снизить Пушкину авторский гонорар: он платил ему по червонцу за строку. При этом Пушкин принимал участие в издававшемся Смирдиным журнале «Библиотека для чтения».

* * *

Ежедневно Пушкин направлялся пешком на Дворцовую площадь, в здание Главного штаба, где изучал в архиве материалы по истории Петра. И одновременно знакомился с находившейся в Эрмитаже, приобретенной в свое время Екатериной II библиотекой Вольтера. В ней было семь тысяч томов книг и тридцать семь томов рукописей, материалы, относящиеся к истории Петра, заметки о России, по истории Камчатки, переписка Екатерины...

Все это представляло для Пушкина исключительный интерес. Свои находки он заносил в записную книжку, где сохранилось несколько отрывочных записей. На одной из ее страниц видим рисунок Пушкина - беглая зарисовка карандашом находившейся в библиотеке статуи Вольтера, выполненной французским скульптором Гудоном. На нем дата рукою Пушкина - 10 марта 1832 года...

Возвращаясь домой, Пушкин зашел однажды в магазин на Невском и купил альбом, имея в виду преподнести его в день рождения А. О. Смирновой-Россет. Александра Осиповна была в дружбе с ним и виднейшими писателями и поэтами той поры, и Пушкин хотел побудить ее писать свои записки. На альбоме он сделал надпись: «Исторические записки А. О. ***».

Передавая ей альбом, Пушкин сказал: «Вы так хорошо рассказываете, что должны писать свои «Записки», и от лица ее самой поместил, вместо эпиграфа, написанное им 18 марта 1832 года стихотворение:

В тревоге пестрой и бесплодной

Большого света и двора

Я сохранила взгляд холодный,

Простое сердце, ум свободный

И правды пламень благородный

И как дитя была добра;

Смеялась над толпою вздорной,

Судила здраво и светло

И шутки злости самой черной

Писала прямо набело.

* * *

В те дни Пушкин вернулся к новым вариантам задуманной еще в Михайловском, одновременно с «маленькими трагедиями», драме «Русалка». То прерывая работу, то снова возвращаясь к ней, поэт в апреле 1832 года закончил первые шесть сцен этой подлинно народной драмы, легенды о девушке-утопленнице и ее обезумевшем от горя отце, мельнике.

Тема эта навеяна была оперой венского композитора Кауэра, поставленной на русской сцене К. Краснопольским под названием «Днепровская русалка».

Пушкин, видимо, знаком был с этой оперой, судя по тому, что, описывая деревенский быт Ленского, включил в строфу «Евгения Онегина» стих из «Днепровской русалки»:

Потом приносят и гитару:

И запищит она (бог мой!):

Приди в чертог ко мне златой!..

«Русалка» - подлинно народная трагедия, поражающая глубоким проникновением поэта в психологию действующих лиц, верным изображением страданий покинутой девушки и безумия старика мельника. Сюжет произведения пронизан народными мотивами, овеян мягким лиризмом.

Драма осталась, к сожалению, незаконченной поэтом.

* * *

Московский университет в XVIII веке. С акварели К. Лопялло.

19 мая 1832 года у Натальи Николаевны родилась дочь Мария. Пушкин плакал при первых родах и говорил, что убежит от вторых. О рождении дочери он сообщил В. Ф. Вяземской: «Представьте себе, что жена моя имела неловкость разрешиться маленькой литографией с моей особы. Я в отчаянии, несмотря на все свое самомнение».

В середине сентября 16-17 числа 1832 года Пушкин выехал на некоторое время в Москву. Ему необходимо было снова засесть за архивные материалы.

В этот приезд Пушкин посетил Московский университет.

Это было 27 сентября 1832 года. «Когда он (Пушкин) вошел с Уваровым 22 , для меня точно солнце озарило всю аудиторию: я в то время был в чаду обаяния от его поэзии... - вспоминал об этом посещении, студент И. А. Гончаров, будущий знаменитый писатель. - Перед тем однажды я видел его в церкви, у обедни - и не спускал с него глаз. Черты его лица врезались у меня в памяти. И вдруг этот гений, эта слава и гордость России - передо мной в пяти шагах! Я не верил глазам. Читал лекцию Давыдов, профессор истории русской литературы».

Прерывая лекцию, Уваров, замечает Гончаров, сказал, обращаясь к студентам и указывая на Давыдова и Пушкина: «Вот вам теория искусства, а вот и самое искусство...». Он эффектно отчеканил эту фразу, очевидно, заранее приготовленную. Мы все жадно впились глазами в Пушкина. Давыдов оканчивал лекцию. Речь шла о «Слове о полку Игоревом». Тут же ожидал своей очереди читать лекцию после Давыдова и Каченовский. Нечаянно между ними завязался, по поводу «Слова о полку Игоревом», разговор, который мало-помалу перешел в горячий спор.

«Подойдите ближе, господа, это для вас интересно», - пригласил нас Уваров, и мы тесной толпой, как стеной, окружили Пушкина, Уварова и обоих профессоров. Не умею выразить, как велико было наше наслаждение - видеть и слышать нашего кумира.

Я не припомню подробностей их состязания, - продолжает Гончаров, - помню только, что Пушкин горячо отстаивал подлинность древнерусского эпоса, а Каченовский вонзал в него свой беспощадный аналитический нож...»

Гончаров подробно описывает далее внешний облик поэта, сравнивая при этом портреты двух художников:

«С первого взгляда наружность его казалась невзрачною. Среднего роста, худощавый, с мелкими чертами смуглого лица. Только когда вглядишься пристально в глаза, увидишь задумчивую глубину и какое-то благородство в этих глазах, которых потом не забудешь. В позе, в жестах, сопровождающих его речь, была сдержанность светского, благовоспитанного человека. Лучше всего, по-моему, напоминает его гравюра Уткина с портрета Кипренского. Во всех других копиях у него глаза сделаны слишком открытыми, почти выпуклыми, нос выдающимся - это неверно. У него было небольшое лицо и прекрасная, пропорциональная лицу, голова, с негустыми, кудрявыми волосами».