Бенгт Даниельссон - Гоген в Полинезии

назначенный душеприказчиком, отказывался ему что-либо выплачивать, пока она не

пришлет своего согласия, а на это требовалось несколько месяцев.

Стремясь увидеть Метте, он предложил ей следующее: «В ноябре я собираюсь дать

бой, который решит все мое будущее. Я предпринял разведку, и первые признаки

позволяют надеяться на успех. Поэтому мне нельзя терять ни минуты, и ты сама, конечно,

понимаешь, что я не могу покидать Париж до выставки, то есть до конца ноября. А у тебя

есть свободное время, так почему бы тебе не приехать в Париж с маленьким Полем? Ты

сможешь отдохнуть, и я буду счастлив снова тебя обнять. Мы обо всем переговорим, а это

необходимо (в письмах не объяснишь всего). У меня есть неплохо обставленная

мастерская, так что не будет ни хлопот, ни расходов, а твой приезд был бы полезен со всех

точек зрения. Если ты можешь занять денег на дорогу, я верну их тебе самое позднее через

два месяца. В нашем доме живут две датчанки, которых ты знаешь, кого-нибудь из детей

вполне можно разместить у них. Вместе мы сделали бы несколько нужных визитов,

словом, этот маленький расход окупится. Только не засыпай меня возражениями и

соображениями, собирайся в путь и ПРИЕЗЖАЙ поскорее».

Хотя Гоген с трогательным пылом заклинал жену хоть раз в жизни повиноваться

чувствам, а не разуму, Метте, как и прежде, была бессильна переломить свою природу (да

и кому это под силу?). Ее трезвому уму предложение Поля представлялось

легкомысленной попыткой преждевременно отпраздновать победу. До выставки у Дюран-

Рюэля, которая, как он уверял, увенчается его полным признанием, осталось каких-нибудь

два месяца. Восемь лет они ждали друг друга, значит, легко подождут еще несколько

недель. К тому же денег на поездку в Париж у Метте не было. Так уж получилось, что

Гогена осенило не вовремя: его старший сын Эмиль только что кончил среднюю школу, и

теперь мать всячески старалась изыскать денег, чтобы он мог учиться дальше. И разве

можно положиться на слово Поля, что он вернет «долг», если ей сверх ожидания удастся

добыть денег на дорогу? Судя по всему, он такой же мот, как раньше. Разве она, хотя сама

нуждалась, не прислала ему на Таити семьсот франков перед самым его отъездом оттуда?

А он приезжает без гроша и первым делом просит еще денег; теперь вот опять хочет

вовлечь ее в никчемные расходы. В довершение всего он даже не извинился за свое

оскорбительное письмо, в котором совершенно несправедливо обвинял ее в нерадивости.

Объяснять Полю, что он ведет себя отвратительно, Метте считала бесполезным. Зато

она дала волю своему негодованию в длинном письме Шуффу, который на себе испытал

несправедливость Гогена. «Он совсем безнадежен. Он неспособен думать о чем-либо,

кроме себя и своего благополучия, и упоен-но любуется собственным величием. Ему нет

дела до того, что его дети получают свой хлеб насущный от друзей его жены, он даже не

любит, когда ему об этом напоминают, прикидывается, будто не знает этого. Да-да, на этот

раз я возмущаюсь. Тебе, вероятно, известно, что произошло? Через неделю после его

приезда умер наш орлеанский дядюшка, очень кстати для Поля, который получает в

наследство пятнадцать тысяч франков.. . Мы с тобой знаем, что он отправился в свою

экскурсию на Таити, захватив всю выручку от продажи картин. Но я промолчала. На этот

раз он ни словом не обмолвился о том, чтобы разделить со мной эти 15 тысяч, на что я и

позволила себе ему указать. Теперь еще он требует, чтобы я раздобыла денег на поездку в

Париж! Мне важнее, чем когда-либо, быть здесь, я не вправе бросить пятерых больших

детей, которые могут надеяться только на меня. Если он хочет нас видеть, ему известно,

где нас найти. Я не такая дура, чтобы без толку слоняться по белу свету!»

Гоген не стал больше уговаривать свою «черствую» и «расчетливую» жену приезжать

в Париж. Вместо этого он, весьма разумно, сосредоточил свои усилия на подготовке

выставки у Дюран-Рюэля; будет успех - решится и семейный вопрос. Получить наследство

сейчас он не мог, так что надо было срочно найти где-то несколько тысяч. И хотя новый

директор Академии художеств, Ружон, своим отказом оплатить ему проезд на родину ясно

показал свое недоброжелательство, Гоген все-таки решил пойти к нему и напомнить про

обещание, которое получил два года назад от его предшественника: что Академия купит у

Гогена, картину. Ружону явно опостылел этот Гоген со всеми его претензиями, и он, твердо

решив раз и навсегда отделаться от назойливого просителя, с грубой откровенностью

сказал:

- Я не могу поддерживать ваше искусство, потому что нахожу его отвратительным и

непонятным. Если я, как директор Академии художеств, стану поддерживать такое

революционизирующее течение, это будет скандалом, и все инспекторы тоже так считают.

Когда Гоген с плохо скрываемой яростью возразил, что он и не требует, чтобы

руководство Академии понимало его полотна, только бы оно выполнило свое обещание,

Ружон иронически улыбнулся и положил конец дискуссии вопросом:

- У вас есть письменное обязательство?

Такого обязательства у Гогена не было, и он ушел, с чем пришел, став лишь одним

горьким разочарованием богаче.

По словам самого Гогена, ему в конечном счете удалось занять около двух тысяч

франков у друзей, возвратившихся в Париж после летних отпусков. Они могли спокойно

ссужать его, ведь он вот-вот должен был получить свое наследство.

Как важно хорошо разрекламировать выставку, Гоген наглядно убедился два года

назад, когда Морис настолько подогрел интерес к его аукциону, что доход составил почти

10 тысяч франков. Но кто поможет ему с рекламой на этот раз? Единственный, кто мог бы

заменить Шарля Мориса, - критик Альбер Орье, сотрудник «Меркюр де Франс» и автор

двух больших восторженных статей о великом Гогене, - умер от тифа. И когда «жалкий вор

и лжец» Морис как раз в эти дни написал Гогену покаянное письмо, умоляя назначить

встречу, «чтобы положить конец возникшей мучительной ситуации», тот ответил ему

очень миролюбиво. Возможно, он ждал, что Морис готов искупить свою вину и вернуть

деньги, которые задолжал. Если так, то заблуждение Гогена длилось недолго, потому что

Морис был едва ли не еще более нищим, чем прежде. После своего постыдного провала на

поприще драматургии весной 1891 года он кое-как перебивался очерками и заметками для

бульварных газет, и за два года, что они не виделись с Гогеном, ему не раз пришлось

испытать и холод и голод. Тем не менее Морис сейчас был счастлив как никогда. Он