Бенгт Даниельссон - Гоген в Полинезии

верной своему супругу, была очень простой: в первый же день, вернее в первую ночь, она

обнаружила, что все тело ее Коке сплошь покрыто отвратительными гнойными язвами 160.

После долгих поисков Гоген нашел в одной из соседних хижин не столь привередливую

девушку. Сам он сообщает, что его новой вахине было немногим больше тринадцати лет,

то есть столько же, сколько Теха’амане, когда они впервые познакомились. На самом деле

ей исполнилось четырнадцать с половиной. Она пришла в дом Гогена в январе 1896 года, а

в ее метрике, которую мне удалось разыскать, указана дата рождения 27 июня 1881 года.

Звали ее Пау’ура а Таи, но Гоген по-прежнему не различал глухое щелевое «х» и

таитянский горловой звук, поэтому во всех письмах он называет ее Пахура.

Пытаться повернуть время вспять - дело рискованное. Даже в самых благоприятных

случаях не удается сделать это до конца, потому что никому не дано два раза одинаково

чувствовать и реагировать. Пусть стимул тот же самый - человек с годами меняется. Так и

с Гогеном: связь с Пау’урой и отношения с другими жителями Пунаауиа не были полны

той восхитительной новизны, того восторга узнавания, который придавал такую прелесть

его жизни в Матаиеа. К тому же Пау’ура никак не могла равняться с Теха’аманой; все

(включая Гогена) считали ее глупой, ленивой и безалаберной. Со временем он обнаружил

и еще одно важное различие - Пау’ура не льнула к нему так, как Теха’амана. Местный

патриотизм очень развит на Таити, и для жителей Матаиеа выросшая в другой области

Теха’амана была чужой, поэтому она сильнее зависела от Гогена. А у Пау’уры кругом

жило множество родичей и друзей, она исчезала с восходом солнца и не всегда

возвращалась с заходом.

Между жизнью Гогена в Пунаауиа и в Матаиеа было только одно совпадение, но

лучше бы его не было: он и тут не миновал того, чего так стремился избежать - безденежья

и болезни. Особенно скверно было с деньгами. Как и в 1891 году, он перед отъездом из

Парижа поделил все свои непроданные картины между двумя малоизвестными

торговцами, Леви и Шоде, которые не могли похвастаться ни обширной клиентурой, ни

большим оборотом. Неисправимый оптимист, он ждал, что они развернут бурную

деятельность и вскоре пришлют ему денег. Но результат и на этот раз был

обескураживающим, а если говорить о Леви, то попросту катастрофическим. В первом и

единственном письме, полученном от него Гогеном, вместо денег лежало извещение о

разрыве контракта.

До того как покинуть Париж, Гоген, кроме того, сумел убедить нескольких частных

коллекционеров взять у него в рассрочку картин на четыре тысячи триста франков.

Собирать платежи он уполномочил Вильяма Молара, так как на Мориса нельзя было

положиться, а добросовестный Даниель де Мон-фред, к сожалению, редко бывал в

Париже. Но в ряду превосходных качеств Молара не было ни предприимчивости, ни

коммерческой жилки, а тут еще его задача осложнилась тем, что большинство покупателей

уже не радо было своим приобретениям. И вместо регулярных взносов, на которые столь

твердо рассчитывал Гоген, каждая почтовая шхуна доставляла лишь все более мрачные

послания от несчастного Молара 163.

Как и в 1891 году, Гоген привез с собой изрядную сумму - по меньшей мере несколько

тысяч франков. Постройка такой бамбуковой хижины, какую он заказал, стоила около

пятисот франков. Далее он выложил около трехсот франков за лошадь и коляску, чтобы не

зависеть от дилижанса. Даже если учесть аренду и прочие мелкие расходы, переезд в

Пунаауиа вряд ли обошелся ему больше, чем в тысячу франков. Конечно, стоимость жизни

чуть возросла с 1893 года, но в Папеэте холостой мужчина все еще мог вполне сносно

жить на двести пятьдесят франков в месяц, а в Пунаауиа можно было обойтись половиной

этих денег. Словом, Гогенова капитала должно было хватить самое малое на год. Несмотря

на это, он, как и в первый приезд, уже через два-три месяца оказался на мели. Причина та

же: легкомысленная расточительность. Он в виде исключения даже сам признался в этом в

письме Даниелю, которое изобиловало сердитыми жалобами на бездеятельность

торговцев картинами и вероломство друзей, но содержало и покаянные слова: «Когда у

меня есть деньги в кармане и надежда заработать еще, я бездумно трачу их, уверенный,

что благодаря моему таланту все будет в порядке, а в итоге скоро оказываюсь без гроша”.

Рекордная скорость, с которой Гоген расточил столь нужный ему стартовый капитал,

несомненно, объясняется тем, что он теперь жил ближе к городу. Новым друзьям ничего

не стоило нагрянуть к нему в гости. Да он и сам, не считаясь с затратами, частенько

приглашал их на обед. Недешево обходился ему и способ, которым он решил завоевать

дружбу и уважение жителей Пунаауиа. Всех любопытствующих посетителей Гоген щедро

потчевал красным вином из двухсотлитровой бочки, стоявшей в доме у самой двери. Как

только вино кончалось, он покупал новую бочку 164. Литр красного вина стоил один франк, а

жажда местных жителей была неутолимой, так что, наверно, этим путем утекло немало

денег.

Что до его болезни, то по сравнению с прошлым разом симптомы были и

многочисленнее и острее. Как уже говорилось, Гоген приехал из Франции с далеко не

залеченным сифилисом. Но по-настоящему плохо ему стало, когда с новой силой дала себя

знать больная нога; это было в феврале 1896 года, он только что взялся опять за живопись.

То и дело приходилось откладывать в сторону кисть и краски, принимать болеутоляющее

и ложиться в постель. Понятно, это сказывалось на его произведениях. У Гогена был свой

творческий темперамент, он писал картины, выражаясь его же словами, «лихорадочно, в

один присест», а тут - вынужденные перерывы. Тем не менее среди завершенных вещей

была одна, которую он считал лучшей из написанных им: на фоне таитянского ландшафта

обнаженная Пау’ура лежит на земле почти в той же позе, что у Мане Олимпия. (Кстати, он

очень высоко ценил это полотно Мане, даже привез с собой репродукцию.) Не без иронии

Гоген назвал свой портрет весьма плебейской Пау’уры «Те арии вахине», то есть

«Королева» или «Аристократка» (экспонируется в Музее изобразительных искусств имени

А. С. Пушкина в Москве). Но хотя Гоген твердо считал эту картину своим лучшим

произведением, он в то же время горько вопрошал себя, есть ли смысл отправлять ее в

Париж, где у Шоде «и без того хранится столько других, которые не находят покупателя и

вызывают вой публики. При виде этой они завоют еще громче. И мне останется лишь