Константин Оберучев - В дни революции

Это было так неожиданно, что я сразу опешил.

Громким "Ура" ответили ему присутствующие, и мы оба оказались поднятыми на руки.

К счастью меня скоро спустили, но Александра Фёдоровича усадили в кресло и на руках понесли в вагон. По дороге толпа захотела его видеть, и его вынесли на крыльцо, где несколько тысяч народа ожидали хоть на мгновение своего революционного вождя.

Это был триумф. Торжество. Несмолкаемые крики раздавались в ответ на его приветные слова.

Я пошёл прямо в вагон Керенского, так как мне нужно было с ним поехать в ставку Юго-Западного фронта, а через несколько времени туда принесли в кресле Керенского.

Усталый и измученный оказался он в вагоне, и здесь только можно было почувствовать, как тяжела эта помпа, эта обязанность быть постоянно на людях, предметом всеобщего внимания и восторга.

На всех крупных станциях по пути в Каменец его ждала толпа и даже ночью, поздней ночью, кричала и требовала:

-- Керенского, Керенского!

Нужды нет, что он устал, что нужно ему отдохнуть, чтобы разумно, сознательно и спокойно делать большое государственное дело, вести корабль, вручённый ему народом.

Толпа собралась ночью, собралась в большом числе и требовала, чтобы Керенский вышел к ней и сказал пару слов.

И не всегда удавалось сопровождающим его убедить толпу, что он устал и нуждается в отдыхе.

Так доехали мы до Каменца, где генерал Брусилов со штабом встретил Керенского на вокзале.

Каменец-Подольск представлял в этот момент особый интерес. Здесь заседал фронтовой съезд и обсуждал вопросы момента.

В это время уже проникла на фронт большевистская пропаганда, и подводились идеологические предпосылки под животное чувство страха перед опасностью боя и усталости долгой войны.

На съезде участвовал и не без некоторого успеха нынешний верховный главнокомандующий прапорщик Крыленко.

Я знал его раньше. Я встретился с ним, "товарищем Абрамом", верным прислужником Ленина.

Он был тогда в Монтрё, в качестве политического эмигранта. С очень ограниченным кругозором, но твёрдо заученными шаблонами большевистского катехизиса, всё учение которого ограничивается двумя-тремя положениями, -- он не раз выступал оратором.

Помню в Монтрё, после прочитанного мною реферата на тему "Цивилизация и война", он выступил и долго и скучно доказывал необходимость немедленного прекращения войны (это было в сентябре 1914 года) и обращения штыков в другую сторону. Это был перифраз ленинских докладов.

Чем-то наивно-детским отдавала его речь и вспоминаю, что аудитория довольно быстро опустела.

Мне не раз приходилось потом беседовать с "товарищем Абрамом" по поводу, по меньшей мере, неэтичных поступков некоторых его партийных товарищей, живших в Лозанне.

Надо правду сказать, он конфузливо выслушивал мои сообщения, но искал всегда слова оправдания.

Скоро он исчез с горизонта.

Как прапорщик запаса он должен был явиться на родину для отбывания воинской повинности.

Не знаю, что сделал он в течение своей службы при царском правительстве и стремился ли он тогда повернуть штыки против капиталистов, но в данный момент я застал его на Съезде Юго-Западного фронта, и он своей проповедью против войны привлекал сердца многих делегатов Съезда, правда, далеко, не большинства.

Надо сказать, что Юго-Западный фронт был наименее обольшевиченным фронтом.

На этот съезд, под председательством унтер-офицера Дашинского, пришёл теперь Керенский с горячим словом привета и с ещё более горячим призывом к фронту и его бойцам сомкнуть ряды и стать на защиту родины и свободы.

Его горячая речь была встречена с энтузиазмом, и он покинул трибуну под гром аплодисментов почти всей аудитории, за весьма немногими исключениями, -- Крыленко и его соседи в ложе в том числе.

Уже после ухода Керенского, не имевшего возможности оставаться дольше, взял слово Крыленко.

Он сказал приблизительно следующее:

-- Мы, большевики, будем всё время бороться против войны, но если необходимость заставит, и нам прикажут перейти в наступление, мы пойдём. Я первый позову к наступлению, и если моя рота за мной не пойдёт, я пойду один и выполню свой долг.

Это было им сказано.

А теперь он сменил того, кто исполняя свой долг солдата и гражданина отверг мир и перемирие Троцкого, как накладывающее неизгладимое пятно на честь родной страны.

Таков "товарищ Абрам", на военной службе -- прапорщик Крыленко.

В английской печати промелькнуло, в связи с упоминанием имени Крыленко, -- Абрам, что он еврей. В интересах истины считаю нужным сказать, что это неверно. То обстоятельство, что Крыленко ещё при царском правительстве был прапорщиком запаса, указывает на его не еврейское происхождение; евреи в то время офицерами, даже прапорщиками запаса, быть не могли.

Но это между прочим.

Я недолго оставался в ставке. Нужно было немедленно ехать в Киев и уже вступать в должность.

Через несколько дней на том же киевском вокзале я опять встречал Керенского, но уже не как военный комиссар, а как Командующий Войсками, и в военной форме, которую не надевал уже десять лет.

День торжественных встреч и митингов с участием Керенского. Овации и ликовании в честь его, и вечером мы проводили военного министра Керенского в Петроград.

Вспоминаю ещё одну встречу.

В Киев должен был приехать Альбер Тома.

Само собою разумеется, что революционная демократия встречала его на вокзале.

После обмена приветствиями, мы поехали с Тома и его свитой по городу. Мы познакомили его бегло с памятниками старины, заехали в лавру, прошли даже в пещеры, где лежат мощи угодников.

Особенно понравились ему образцы народного искусства в открытых лавках по пути к лавре.

Кое-что он купил себе на память пребывания на юге.

Завтрак у французского консула, гостеприимно открывшего свой дом для дорогого гостя и сопровождавших и встречавших его лиц.

А затем митинг в Исполнительном Комитете, где собрались члены всех четырёх комитетов, о которых я уже упоминал в главе V, и представители политических партий.

Социалисты и демократы горячо приветствовали французского гостя, имя которого было известно не только, как социалиста, но и как организатора обороны Франции в смысле техники для изготовления предметов боевого снаряжения.

И каким диссонансом прозвучал здесь голос одной обольшевиченной женщины, которая публично обругала его несоциалистом и заявила, что "мы, революционные социалисты, не находим возможным участвовать в чествовании Альбера Тома и уходим". И небольшая группа лиц встала с места и ушла вместе с истерически прокричавшей свою речь ораторшей.

Всё это произошло так неожиданно, что председатель не успел остановить говорившую, а Альбер Тома не смог ей ответить: так быстро она убежала, добившись успеха скандала.