Иван Исаков - Каспий, 1920 год

В числе других - фундаментальная баба. Не баба, а монумент. Степенно, с каменным лицом смотрит и безостановочно лущит семечки. Прислушивается к каждому слову, но сама молчит.

Ее «анкетные данные» определяются тем, что, прячась в складках нескольких нянькиных юбок, с еще большим любопытством рассматривает нас пара голубых глазенок кукольно-красивой блондиночки с громадным бантом в волосах.

Ребятенок чудесный, и ни один из матросов не может пройти равнодушно. Кто ей «кажет рожки», кто на губной гармонике старается выдувать «детские мотивы», кто зазывает на корабль. Но она, волнуясь и стесняясь, то заливчато и застенчиво смеется, то прячется, перебегая за спиной монумента с ее левого борта на правый, и прячет лицо в складках свисающего сверху громадного шалевого платка.

Не знаю, какая из нее вырастет стерва годам к двадцати, но сейчас этот ангелочек совершенно искренне радует суровый взгляд моряков. Одно смущает - девчурка слишком богато одета. Шелк, шерсть, гамашки, туфельки, бантики - демонстративно барские.

Ясно, что монумент - няня. Причем няня «богатых господ». В доме - «свой человек», тоже солидно одета. Это подкуп, чтобы от лентяйки и бездельницы добиться благополучия ребенка. Но одновременно это живая реклама при ребенке, назло соседним господам.

Вспомнили, что и вчера видели это сочетание монумента с херувимчиком, и поняли, что няньку посылают смотреть, слушать, наблюдать, нюхать… и докладывать обо всем. О чем говорит «красная матросня»? И все для того, чтобы сделать прогноз, надолго ли пришли.

Кто- то с борта спросил «в толпу», что за власть была в городе.

Величественная фигура, продолжая выстреливать шелуху и обойдя вопрос о наименовании власти (что определяло ее качество), сделав упор на статистику (то есть на количество), неожиданно изрекла:

- Девятая!

На борту - пауза. На лицах - недоумение и недоверие.

Откуда ни возьмись другая нянька, рангом пониже (то есть рангом хозяев) и другого темперамента, вдруг затараторила:

- Это ж как вы, милая, считаете?… Десять было!… А нынче, значит, одиннадцатая!

Недоумение слушателей возросло, и старушка, польщенная вниманием, сделала шаг вперед, стала в позу и, как бы полемизируя с царь-нянькой, начала быстро считать, демонстративно загибая пальцы к ладони:

- Комиссары были?… Были! Это тебе раз! Имам Гацинский был? Был!… Это тебе два! Бичерахов был? был!… Это три! Англичане были? Другой Бичерахов? Был! {57} Другой имам… обратно был?… Генерал Драценко…- И так далее.

Сейчас трудно упомнить всех, сама нянька сбилась со счета. Но когда все пальцы обеих рук были использованы, монумент, уклоняясь от необходимости признать себя побежденной, примирительно резюмировала:

- Яким рядном прикроют, то и ладно!

Такой цинизм мог выработаться только у прислуги в худшем смысле этого слова, причем у прислуги богатых собственников.

Конечно, она бессовестно врала, эта лакейская душа. Далеко не безразлично было ее господам, какая в городе власть. Но богатство защищало их от эксцессов и грабежей при смене одной реакционной власти на другую. Такие - откупались или сами принимали участие в «карусели», заменяя одно «правительство» на другое, более выгодное. А вот от большевиков нельзя было откупиться, поэтому временами приходилось удирать или отсиживаться и маскироваться.

То, что для одних было «политикой», вернее, политической игрой, для народа было трагедией. Сколько пролито крови? Сколько насилий, арестов и поборов приходилось терпеть при этих сменах?

Только теперь стали понятны озабоченность и осторожность встречавших нас, даже бедных, людей.

Но на этот раз тетка явно заблуждалась. Притупилось чутье.

Не поняла она, что это не очередной переворот, а пришла народная власть - последняя власть. Причем пришла всерьез и надолго!

Интересно знать, есть ли еще такой город в нашей Республике, в котором власть сменялась более девяти раз?…

Чтобы не повторился печальный случай вроде вчерашнего, теперь у нас миноносцы дежурят по очереди.

Часовая готовность. Без увольнения. С «рцы» на ноке рея (а с темнотой - огонь). В общем, как «в доброе старое время».

Конечно, флагманский корабль освобожден. Кое-кто, одобряя дежурство, ворчит на отсутствие демократии, но я считаю, что в данном случае льгота у «К. Либкнехта» законная. Не может же флагман, бросив штабную работу, мчаться в море в случае появления очередного «летучего голландца» под андреевским флагом.

Плохо другое. Плохо то, что мы точно не знаем, кто еще бродит в море, а кто забился в Энзели.

Наша гидроавиация все еще в Оранжерейной, пока не захватим Чечень. А из дельты Волги «М-9» не могут обследовать весь театр, даже если бы имели настоящее горючее.

7 апреля (Петровск-порт).

В какой мере команда эсминцев уставала и устает, это мы, командиры, хорошо знаем. После «нечеловеческой» перегрузки с «Москвитянина» и аврала с железнодорожными платформами сейчас тоже работенка изрядная, даже для сигнальщиков и рулевых, обслуживающих ОВР.

Однако нагрузка и напряжение - в пределах наших сил.

Тем более что харч улучшился.

Но вот сегодня утром пришлось случайно увидеть, как выматываются бойцы пехотных дивизий.

Идя по делу, поднялся на одну из продольных улиц, прорезающих полгорода с севера на юг.

Улица булыжная, тротуары из каменных плит, рельеф местности крутой, подстил не грунтовый, а скальный, поэтому не видно ни одной лужи или сырого места. Особенно в этот солнечный день. По этой же причине нет и пыли. Приятно глядеть.

Впечатление не просто чистоты, а как будто улицу вымыли и высушили. Яркие кроны молодой зелени и первоцветов из-за каменных заборов.

Но вдруг - вас приковывает на месте.

Вдоль всей улицы (немного извивающейся) лежат бойцы. Голова на мешке, упертом в основание забора или дома, тело на панели, а ноги над канавкой или прямо на проезжей части. Кто на солнечной стороне - на шинели. Кто на теневой - под шинелью.

Винтовки прислонены к стене, но не в козлах, а ря-дом с хозяином или даже в обнимку.

И так от края и до края, сколько видит глаз, по обеим сторонам дороги, а в середине - узкий проезд только в одну сторону, да и то не везде.

Полк спит; вернее, свален сном.

Спят глубоко, обстоятельно. Никто не поет, не играет, не говорит громко. Почти никто не курит. Сонное царство. Тишина.

В боковых переулочках, стараясь не шуметь, ординарцы с конями, или баталерка, либо дымят кухни.

А в одном дворе видно через открытые ворота, как, сидя на ящике, девица в очках, в буденовке и шинели, наброшенной на плечи, выстукивает на древнем «ремингтоне» какой-то полковой документ. И это самый громкий звук над спящими.

Привал.

Прямо на трассе движения.