Николай Мордвинов - Дневники

В целом впечатление от спектакля очень большое, и, опять говорю, мне обидно, что тебя топят в сцене степи. Темно… а ведь важно каждое движение каждого мускула лица… Я не вижу, хоть сижу в первом ряду и зрение у меня хорошее. Огромный голос, ты с ним можешь делать, что хочешь, и вдруг я перестаю некоторые места роли слышать. Гончаров хорошо действует в остальных картинах, пусть и здесь будет верен себе. Что он размахался, пусть соберет внимание в центр, уничтожит электрооблака, а режиссер даст возможность насладиться актером. Надо идти не от киномеханика, а от Лира.

Меньше всего я могу обвинить спектакль в помпезности. Больше того, ваш спектакль самый не помпезный из шекспировских спектаклей, какие я видел. А у тебя сама значительность, величие, простота, человечность, глубина.

— Поддержать не хочешь нас?

— А что, может быть, может быть.

— Ну, это твое дело, а о твоих соображениях я подумаю и передам Ирине Сергеевне Вульф. Почти уверен, что ты прав. Наш театр не чувствует того, что зрители хотят видеть прежде всего актера.

15/XI

«ЛИР» (ЛЕНИНГРАД)

Как бы мне суметь оставить два сильных акцента на всю первую картину? Не поддаться искушению дать больше того, что нужно, очень уж «несет». Здесь удержусь — дальше легче будет.

С Гонерильей вместо замаха плетью сделать один резкий рывок к ней, обернувшись на первое обращение — «А, дочь моя» — и вполоборота, а на ее реплику — в полный оборот.

Зал — «яблоку упасть негде» или, как сказал Сандлер: «Сегодня будут сносить двери!»

Первый акт шел хорошо. Второй — хуже. Третий — неважно.

А «акценты» я выдержал, и это явно на пользу. В следующий раз, успокоившись, сделаю их еще более резкими, а «главным» сделаю один: «Подлец! Изменник!» (Первая картина — Кенту).

Последнюю картину играл наполненно, хотя О. К. говорит, что «перебрал»: «Куда девалась половина свиты?» — было лучше, когда играл, что не находит слов, нет голоса, путаются мысли… Очевидно, это правильно. Верну. […]

Приняли спектакль великолепно.

Реакции умные, бурные и смеховые и на тишину, и на сомнение… Зал был самый лучший из всех, которые были на «Лире». 2–2,5 тысячи зрителей. Это не тысяча и не 500 человек, а по культуре — однороднее и выше.

Аплодисменты сильные, длительные и настойчивые. Сдержанные, но определенные — на выход:

«Вы, старческие, глупые глаза, А то я вырву вас и брошу наземь» — такие, что Баранцев кричал, звал, махал плетью… все равно не утихали.

Хорошие — на конец акта.

Во втором акте — на «Шут мой, я схожу с ума!» — тоже активные, горячие.

На бурю.

На обморок — большие, долгие (спасибо им, я лежал и отдохнул).

На уход с песней.

По окончании акта — нет, не официальные, а сердечные.

В третьем — не было.

По окончании спектакля выходили вместе, порознь, минут 30. Вульф говорит, что после 14 раз она потеряла счет. Очень хорошо принят Шут.

Говорят, что на спектакле было много актеров. Ко мне никто не заходил.

19/XI

На репетиции почувствовал себя плохо, потемнело в глазах… Вызвали врачей. Стенокардия. Уложили в постель. Вот и вся игра со здоровьем: ну, как-нибудь! Теперь — никак! И я боюсь, что врачи не дадут и думать о спектаклях. Страшно болит сердце. Горло сжало в тисках. Ю.А. проявил большую заботу. И вообще театр отнесся сердечно.

26/XI

На последнем спектакле вернул — «да-да-да, ха-ха» на финал сцены в степи — и сразу аплодисменты. После того как отменил эти возгласы — на уход аплодисментов, кажется, ни разу не было. Я понимаю, что они не всегда могут быть мерилом, но если в одном случае они обязательно бывают, а в другом их нет… словом, в первом случае в сцене налицо законченность — точка. Хорошая или не очень хорошая, но точка. И если она должна быть и ее нет, значит, что-то не дотянуто, не довершено. Это все равно, что выстроенное, оштукатуренное, выкрашенное здание, у которого самый верх крыши не покрыт железом, шифером или еще чем.

В данном случае дело, конечно, не в «да-да-да», а в точке, том докрытии крыши, что так необходимо.

…«Запятая» — тоже правомочный знак в спектакле. Но в конце сцены запятая может существовать только в специальной пьесе и специальном спектакле, решенном на этом принципе.

В шекспировском спектакле конец сцены — не столько начало следующей, сколько именно конец этого этапа жизни героя. А мною найденные окончания были именно началом следующей сцены и не заканчивали сцену, как это делает «да-да-да». «Да-да-да» в некотором смысле перекликается с начальным текстом, с которым выхожу в картину, и потому является завершением, точкой картины.

29/XI

Решили отпустить в Москву.

Надежд, что я смогу сыграть три спектакля из оставшихся, нет, а из-за одного, последнего, тем более не стоит рисковать. Главное, беспокоит «Битва», на которую я могу выйти, а предложения мои их очень интересуют. И театру это важно: спектакль приурочивается к съезду [482] XXI съезд КПСС (открылся 27 января и завершил работу 5 февраля 1959 года). , а это может поднять театр еще на одну ступень.

Под окном, на «Думе», каждые четверть часа бьют куранты. Днем за шумом улицы мало слышны, ночами же настойчиво и неумолимо напоминают о себе. Тишина… и эти напоминания четыре раза за час о том, что жизнь проходит, бессердечно отсчитывая четвертушки.

Странные, необъяснимые, неприятные и непонятные, неумолимые четвертушки…

1/XII

МОСКВА

Уложили в постель. «Придется полежать». Трудно.

Вот и съезд партии близок, и роль на руках, и можно что-то изобрести в ней, если поработать, и…

Пробую потихоньку работать, хоть в постели.

10/XII

(ИЗ ДНЕВНИКА РОЛИ БАХИРЕВА)

Сейчас очень много говорят на съезде писателей о новом герое, о коммунистическом труде, бригадах, а газеты приводят примеры такого труда. Вот бы проследить с этих позиций роль.

Может быть, новый исполнитель этим займется, потому что если таковой назначен, то режиссура меня будет избегать, очевидно; ведь то, на чем я настаивал в роли и в образе всего спектакля, может не совпадать с видением образа у нового исполнителя. […]

На производстве почему-то говорят: конвейеров, конвейера.

Любящий всегда молод. Люби свое дело — будешь молод и в лировском обличье.

Люби искренне, горячо, крепко, до последнего вздоха, тогда и в старости не будешь смешон и нелеп.

И это — все, что я успел сделать, и ясно, что не сумею больше сделать ничего. Нужны силы. Духовные есть, а физика износилась… Да… не много!

17/XII

Звонили из поликлиники, что до конца декабря мне и думать нечего, чтобы приступить к работе. «А в январе посмотрим…»

Очевидно, кончился мой Бахирев, и я останусь в числе не ответивших на призыв, и XXI съезд мною не будет отмечен делом…