Николай Мордвинов - Дневники

Свой незаурядный талант и силу своей веры в театр Мордвинов ощутил очень рано и сумел дать почувствовать это окружающим, хотя входил он в искусство трудно. Начинающего артиста «забраковали» в школе Театра имени Евг. Вахтаногова, отчислили «за профессиональную непригодность» после года обучения в Государственном техникуме сцены имени А. В. Луначарского (ныне ГИТИС). Мордвинов не отступил, не сдался. Он пришел поступать на Драматические курсы, которыми я тогда руководил.

Мордвинов появился в моей жизни в дни, когда я только-только начал организовывать студию. Мне тогда казалось, что это так просто — заново создать театр! Но после первых прямолинейных попыток собрать «труппу единомышленников» я понял: это совсем нелегко. И пришлось все начинать сначала — с создания школы, с воспитания учеников, чтобы уже с ними и исподволь, через ученичество и через студию, прийти к театру. Вот в эти дни становления студии и пришел ко мне Мордвинов.

Помню свои впечатления от первой встречи с ним осенью 1925 года на вступительном экзамене. Провинциальным и достаточно безвкусным был его репертуар. Мордвинов читал «К мечтателю» Пушкина, «Сумасшедшего» Апухтина, справедливо забытое ныне, а тогда очень популярное стихотворение Дм. Мережковского «Сакиа Муни», что-то еще в том же роде. Читал он плохо — с ложным пафосом, с нажимом и наивной жестикуляцией. Не будем посему строго судить вахтанговцев, отвергнувших молодого Мордвинова. Но в то же время от этого рослого красивого парня-волжанина (родом он был из маленького приволжского городка Ядрина) веяло такой размашистой силой и верой, вся его ладная фигура и открытое молодое лицо излучали такую природную мощь и полнокровие, что невозможно было не увлечься им, не угадать в нем искренность и темперамент будущего актера. Нельзя было пройти мимо Мордвинова.

Это ощущение окрепло у меня в разговоре, состоявшемся после экзамена. Я спросил Николая:

— А почему ты решил идти в театр? Что ждешь от него?

Ответ показался мне необычным:

— Мне бы хотелось выйти на сцену, обнять зрительный зал и смеяться с ним и плакать.

Я часто вспоминал потом эти слова юного Мордвинова, с первых минут нашего знакомства покорившего меня своей влюбленностью в театр, — они являются как бы эпиграфом к творчеству актера, главной заповедью всей его жизни, отданной искусству. В них же — и ключ к творчеству Мордвинова, объяснение тому непосредственному, доверчивому отзыву, который он всегда находил в сердцах и умах зрителей.

Мордвинов родился одаренным природой — высокий, красивый, стройный, сильный, голосистый. Он родился на волжском приволье, и эта широта неоглядных просторов и с детства как бы подслушанная поэтическая мудрость народа стали первыми и главными источниками его вдохновения. Он жил вольно и широко, ощущая свою связь с Родиной, с ее природой — нежной и беспощадной, тишайшей и чуткой, дремучей и гневной — и с ее народом — неистовым, лукавым и диким, безобразным и прекрасным, озорным, умным и ласковым.

Актер мечтал о романтике, поднимающей людей на великие дела. Ему близки были сильные, цельные характеры, мужественные, красивые герои. Но отзывчивый душевный мир Мордвинова, порывы непосредственных чувств, так ему свойственные, очень долго не облекались актером в полноценную художественную форму. Огромные внутренние силы Мордвинова долго не находили выхода вовне, сковывали его, толкали к дурной театральности. Сказывалось отсутствие школы, недостаток мастерства, провинциализм. В борьбе за истинного Мордвинова, за выявление его достоинств и уничтожение ржавчины провинциальных замашек в нем и заключалось основное в работе с ним в студии.

В чем была сущность и причины мордвиновского юношеского провинциализма? В уверенности, что мощь голоса, демонической силы страсти, мышечный темперамент, устрашающий вид — все это и есть подлинное мастерство и талант.

Николай Мордвинов долго, очень долго не мог отличить истинные силы драматизма от наигрыша трагического величия. Ему хотелось страстно, до головокружения яростно быть сильным, могучим, великим. Образцом для Мордвинова была титаническая мощь творчества Микеланджело. Этой микеланджеловской монументальности, сверхчеловеческой силы ждал он от искусства и от себя в искусстве прежде всего потому, что он ненавидел и презирал мещанство, мелкий быт и мещански-ремесленное в искусстве, потому что верил, что искусство может быть потрясающим, должно быть им, должно завоевывать, подчинять себе и вдохновлять, подымать, восхищать… Мелкое, половинчатое, вялое, слабое — все это Мордвинову претило, его возмущало. И рядом с великим и величавым жило в нем нежное, человеческое, очень простое — великая простота русской природы, безграничной в тоске и восторге, величавая нежность русской песни, то заунывной, то горестной, то неистовой.

Вот в этой близости к русской природе, к народу своему, безудержно удалому, отчаянно талантливому, к его искусству был весь Мордвинов с его достоинствами и недостатками. И скрытые до времени его возможности неуклонно развивались, талант Мордвинова расцветал, потому что главной его заповедью сделались слова: «Талант и труд!». И, следуя этой заповеди, Мордвинов укреплялся в своем упорстве стать большим — нет, даже не большим — огромным актером. И не просто актером, а артистом, то есть актером мощных сил, овладевшим мастерством, познавшим себя, свои возможности и понявшим, как стать хозяином этих возможностей. Художником, понявшим также, как стать хозяином своего зрителя и одновременно слугой своего народа.

Мордвинов, воспитывая в себе актера-мастера, стал артистом, которому в определенный момент стало по плечу преодоление любых трудностей в искусстве. И тут хочется сказать о следующем: есть актеры, при всем своем таланте лишенные художественной инициативы, не обладающие даром творческих поисков, послушные и прекрасные выполнители режиссерской воли. С такими легко работать, но очень трудно открывать в искусстве новое. Воля и мысль режиссера не помножается в данном случае на волю и мысль исполнителя; дважды два в работе с такими неизбежно дает в ответе четыре. Мордвинов умел подчиняться, но всегда шел в искусстве к своим и строго определенным целям, к большим и неожиданным, подчас заранее не предусмотренным открытиям.

Уже в ранние годы у меня сложились очень своеобразные отношения с Мордвиновым в работе. Как и всех моих учеников, я называл его «на ты» — он отвечал почтительно «вы», на репетициях вел дневник, тщательно, бисерно записывал малейшие мои замечания или советы, всегда безоговорочно, ученически педантично. Но это не значило, что он соглашался обязательно со всеми предложениями: он по-своему готовился к репетиции и по-своему, от себя, перерабатывал мои замечания. Подчас при этом Мордвинов бывал упрям, своеволен, несговорчив. Его трудолюбие и убежденность покоряли меня, хоть и вызывали сложные чувства. С одной стороны, мне бывало досадно, что он держится за свое, на мой взгляд, то ли не совсем верное, то ли не самое для него выгодное, а иногда и привычное, ведущее к выработанным штампам. С другой — я не хотел видеть в Мордвинове только послушного исполнителя. Личность актера всегда дорога мне, а здесь, при встрече с яркой и сильной индивидуальностью, мне было особенно важно раскрыть ее и выявить до конца. И впоследствии, когда Мордвинов создавал образы исключительных людей — Отелло, Лира, Арбенина, — мне тем более было нужно его верное актерское самочувствие — «я есьм», его свободное, убежденное, полноценное артистическое существование в роли. В те давние времена, о которых идет речь, мне было чрезвычайно важно в нем развить самостоятельность — пусть в ущерб иным стилистическим тонкостям.