Николай Эпштейн - Хоккейные истории и откровения Семёныча

Вот так и дал мне путевку в жизнь прославленный ас спортивного репортажа. И стал брать с собой в комментаторскую. Поначалу я, конечно, больше прислушивался. Меткая фраза была у Вадима Святославовича, юмор простой, но доходчивый, смачный, сочный, умел овладеть вниманием аудитории. И однажды он мне говорит: «Ну, хватит учиться, Володя. Надо самому попробовать выйти в эфир». Я попробовал, стал что–то такое эмоционально обрисовывать. Фамилии игроков записал на бумаге, но путал поначалу их, нервничал, исправлялся. Тут Синявский дал мне совет: «Врать в нашей профессии — это естественное дело, случается такое. Но, запомните, Володя, когда врете, то делайте это красиво». Вторая заповедь Синявского была такой: «Не надо кричать в микрофон, Володя. Ну, представьте себе: люди после работы собрались за рюмочкой, обсуждают проблемы, беседа у них идет тихая, спокойная. Отдыхают, словом. И вдруг вы врываетесь с криком, что–то орете, доказываете. Ну, какими фразами они встретят ваше вторжение, подумайте сами!».

Словом, я все понял, стал как–то подстраиваться под его стиль, но все–таки не копировать. Да это было и невозможно. Синявский был слишком самобытен, чтобы его копировать. Постепенно стали мы с ним работать в паре. Смешных и курьезных эпизодов с ним была уйма. Этот человек фонтанировал разными историями, анекдотами, он был большой хохмач, любил розыгрыш. Этих историй на целую книгу хватит. Бестселлером была бы эта книга.

Тем не менее однажды все могло закончиться для Синявского весьма и весьма плачевно. Не спасла бы и всенародная популярность.

— Только что построили «Лужники», — качает головой, вспоминая ту историю, Писаревский. — Комментаторская кабина располагалась на пятом или шестом этаже. Но вот незадача — туалета рядом не было. А Синявский всегда перед репортажем имел обыкновение наведаться туда. Что делать: а тут какой–то люк небольшой, от вентиляции, похоже. И проблема снята. И вот какой–то международный матч был. С участием сборных команд. Кто–то из правительства, как нам сказали, должен был быть. Синявский свое дело сделал. Минут за десять до начала. Вдруг раздается в дверь кабины ужасный стук. Открываем.

Стоит на пороге высокий плотный человек в сером костюме и буквально громовым голосом обрушивается на нас: «Вы что себе позволяете, что вы тут безобразничаете, а?». Синявский к нему, с его такой характерной скороговорочкой: «Дорогой, что такое, в чем дело?». — «Я полковник госбезопасности, — отвечает пришелец. — Из службы охраны Никиты Сергеевича Хрущева. Все сейчас в правительственной ложе собрались, и вдруг что–то сверху закапало, прямо на Никиту Сергеевича. Оказалось, что моча. Представляете, какое состояние у Никиты Сергеевича! Мы пригласили инженера, ответственного за коммуникации, и этот болван указал, что это из комментаторской кабины через вентиляционную трубу может происходить. Чем вы тут занимаетесь, это провокация…». Говоря честно, я струхнул. Но отнюдь не Синявский. Он вдруг взорвался своим резким фальцетом, на несколько тонов выше привычного: «Вон отсюда, вон, чтоб духа вашего здесь не было!». И мы начали вести репортаж, предварительно закрыв дверь. Л после матча пришел к нам в комментаторскую тот же самый человек, но уже ниже травы, тише воды. «Знаете, — говорит, — какая–то неприятная ситуация вышла. Вы ж сами понимать должны. Но Никита Сергеевич сказал, что вас знает, просил передать привет…». А инженеру влепили строгача и вообще чуть не уволили. Понятное дело, нашли стрелочника. Непонятно только, почему так странно была проложена вентиляция. Ведь, действительно, можно было при желании ту самую трубу вентиляционную в самых худших целях использовать. Хотя в то время никаких–таких диверсий не было, мирно жили. А все же, все же…

Однажды я сфотографировал Вадима Святославовича в группе работников нашего спортивного отдела. Где–то в середине шестидесятых годов. Снимок сделан возле здания Радиокомитета, на Пятницкой. Синявский, как молено судить по снимку, как всегда в ударе, балагурит, падевая на голову покрышку от футбольной камеры. С технической точки зрения снимок слабый. Но зато натура Синявского в нем передана очень точно: жизнелюб, оптимист, человек, смотревший на жизнь с огромным интересом. И любивший людей.

С тех пор много воды утекло. Ученик Синявского сам стал патриархом. За плечами репортажи с 26 чемпионатов мира по хоккею, четырех зимних Олимпиад. Писаревский вел репортажи матчей знаменитой суперсерии СССР–Канада–72, игр серии СССР–ВХА 1974 года, все турниры на приз газеты «Советский спорт», на призы газеты «Известия». А уж матчей чемпионата СССР и не сосчитать. Вот завидный послужной список, вот жизнь во имя любимой профессии.

Сколько встреч с легендарными спортивными личностями — тренерами, игроками, сколько теле и радиорассказов о популярных командах. В том числе и о «Химике».

— Я считаю, что надо отдать должное именно этому клубу, — убежден Писаревский. — Среди других команд отечественного хоккея «Химик» выделялся своей самобытностью, необычной трактовкой хоккея, яркими личностями, которых в его составе было в изобилии. В этом огромная заслуга главного тренера команды, исповедовавшего свой собственный творческий взгляд на игру, на какие–то уже, казалось бы, устоявшиеся хоккейные истины, заложенные тренерами, чей авторитет представлялся незыблемым.

Эпштейн шел своим путем. Он был волевой, сильный тренер, необыкновенно мудрый, в меру жесткий. В нем сочетались многие качества. Все они ярко выражались в его работе с людьми. Эпштейн умел заставить людей работать. Причем, как никто другой добивался эффекта методами убеждения, а никак не принуждения. Он вообще отличался неординарными подходами к игрокам. Он помогал хоккеистам полнее раскрыться, буквально вытягивал из них все то хорошее, что в них было заложено, но могло так и остаться нереализованным. Это была какая–то особенная эпштейновская проницательность. Он умел подходить буквально к каждому игроку и видел его перспективу.

Свою концепцию в хоккее он отстаивал до конца, и главное состоит в том, что эта концепция была так же правомерна, имела право на жизнь и жизнью же подтверждалась, как и концепции его коллег. И Эпштейн заставил считаться с собой самых маститых тренеров!

В чем суть этой концепции, в чем главная заслуга Эпштейна? — сам заражаясь поднятой в разговоре темой, вопрошал Писаревский. И сам же отвечал. — Намой взгляд, это все–таки психология. Николай Семёнович умел в силу своего какого–то особого психологического состояния раскрепостить человека, в котором было многое заложено. Бывает, что игроку мешает скованность, одолевает какой–то, как в спорте говорят, мандраж в силу авторитета соперника, неуверенности в собственных возможностях. Всякое бывает. Так вот Эпштейн мог снимать это состояние лучше всех. За счет вовремя сказанного меткого словечка, какого–то отеческого ободрения, дружеской поддержки, а то и взбучки — это тоже необходимо — от более опытного в жизни человека. И люди распрямлялись, верили ему настолько, что сами преображались, находили в себе силы противостоять более сильному спортивному оппоненту. То есть начинали играть так, как еще совсем недавно и представить себе не могли. И все это благодаря умению тренера достучаться до их душ, помочь поверить в самих себя и убедить человека в необходимости работы на пределе своих возможностей.