Николай Эпштейн - Хоккейные истории и откровения Семёныча

Вот каким искусством в полной мере обладал Эпштейн. Он ведь в буквальном смысле произвел революцию в отечественном хоккее. Такие авторитеты, как Тарасов, вполне определенно считали, что они самые маститые в хоккее люди. И вдруг — Эпштейн с его независимостью суждений, собственной трактовкой хоккея, которая давала результат. Ведь и ЦСКА проигрывал «Химику». И очень хорошо, что такой человек, как Эпштейн, появился в нашем хоккее. Благодаря ему в том числе, наш хоккей и отличался самобытностью, непохожестью ни на кого, большей разноцветностью, что ли. Хотя играли в эту игру во многих странах. Именно Эпштейн создал некую мозаику в нашем хоккее.

И еще одно великое достоинство Эпштейна. По ходу матча он мог по–разному строить игру своей команды. В зависимости от обстоятельств. И в этом заключено большое тренерское искусство. Поэтому нельзя было сказать, что «Химик» исповедовал лишь оборонительную тактику. Эта команда показывала и остро атакующий хоккей, благодаря которому и становилась призером первенств Союза. Ребята в «Химике» всегда отличались хорошей техникой, скоростью, мыслить умели. Потому что Эпштейн заставлял их думать во время игры. И доверял игрокам. Он давал им возможность в какой–то мере быть на площадке «вольными художниками». Стоит ли говорить, как такое доверие тренера окрыляет хоккеистов. Это было творчество на площадке. Эпштейн всегда стремился отойти от штампов, наработанных методов, сам был всегда в поиске.

И он всегда старался создать команду, которая отличалась бы от других. Игроков в своем «Химике» готовил, соответственно, мыслящих. Я вспоминаю, например, раннего Александра Рагулина. Первое, что сразу бросалось в глаза, — это его мощь, он мог, что называется, горы свернуть, физически был очень одаренным человеком. Но ведь при всей своей мощи Рагулин отличался очень тонкой игрой, был искушенным, зрелым тактиком, я бы даже сказал, с шахматным мышлением, он просчитывал игру на несколько ходов вперед. Хотя, повторюсь, в физическом плане был просто Шварцнеггером.

Я убежден, что таким уникальным мастером он стал благодаря Эпштейну, который, исходя из собственного видения хоккея, раскрыл в Рагулине то, что в нем было заложено природой. А другой тренер увидел бы в Рагулине только гору мышц, и тогда великий защитник не стал бы тем хоккеистом, каким его знает весь мир. Кстати, в те времена было много крупногабаритных игроков, но без царя в голове. А попасть в те годы в руки Эпштейна было для хоккеиста счастьем, хотя не все это понимали.

Николай Семёнович — человек талантливый, творческий, он отличался умением найти выход из сложных ситуаций по ходу матча, что очень сложно. Я делал с ним массу интервью, Эпштейн охотно шел на контакт, с ним было необыкновенно интересно работать, он был мудр, ум просматривался в каких–то его недомолвках, полунамеках, шутках и его юморе. Он мог видеть в игре больше, чем собеседник. Я убежден:

Эпштейн оставил в истории нашего отечественного хоккея очень и очень глубокий след.

Возьмем, например, игру в так называемый «откат» — тактику с целью отвлечь соперника от оборонительных действий, дать ему возможность поверить в собственные силы, спровоцировать его на мощную атаку с подключениями защитников. В такой игре очень важно умение выбрать позицию и использовать свой шанс в быстрой контратаке с точным пасом. Эпштейн не раз проделывал такого рода фокусы, он умел строить такую игровую тактику. Но — и это я хочу еще раз особо подчеркнуть — все варьировалось в зависимости от происходящего на площадке. Эпштейн, конечно, не располагал такими «звездами», как в ЦСКА, «Динамо», «Спартаке», но и со своими игроками его «Химик» умело противостоял этим клубам, в которых играло немало воспитанников Эпштейна. Тактику «отката», полагаю, Николай Семёнович употреблял раньше шведов и тех же чехов, недаром же его «Химик», выезжая за рубеж, успешно играл со шведскими и чешскими командами.

— А не кажется вам, что Анатолий Владимирович Тарасов как человек, безусловно, талантливый и умный, ценил и уважал Эпштейна?

— Думаю, да, он его, безусловно, уважал и даже где–то побаивался. Тарасов понимал, конечно, что Эпштейн был прекрасный тренер, глубоко и досконально знающий хоккей. Я, лично, убежден, что Эпштейн всесторонне знал человеческую сущность, умел убедить того или иного хоккеиста в том, что поступать надо именно таким образом, а не иначе. Конечно, ему в этом помогал его опыт и футболиста, и хоккеиста.

Казалось бы, ну что такое хоккей? Пять человек на весьма ограниченном пространстве играют против пяти, какие уж тут особые премудрости можно отыскать. На самом же деле за игрой скрываются очень интересные мысли, это как в шахматах, когда каким–то психологическим чутьем, необычным тактическим ходом можно внезапно добиться успеха в безнадежно, казалось бы, проигранном матче.

Достоинство «Химика» состояло в том, что он играл, отступая от привычных в начале 60‑х годов, догм и схем. Я бы сказал, что Воскресенский клуб под руководством своего тренера демонстрировал творческий хоккей. И именно на «Химике» наши ведущие клубы проверяли себя, свои возможности.

Такой же творческий метод демонстрировал в нашем хоккее Всеволод Михайлович Бобров. Недаром же, думаю, Эпштейна и Боброва связывала крепкая дружба. Что меня поражало в Боброве — так это его умение сохранить себя в каком–то первозданном виде! Ведь он был легендарной личностью при жизни, буквально обросшей всяческими мифами. Это был великий, гениальный спортсмен, которому одновременно не были чужды обыкновенные человеческие слабости: он мог крепко выпить, приударить за женщиной, кому–то даже дать в сердцах по морде, что ему же самому потом дорого обходилось. И при всем этом оставался по большому счету ребенком, способным радоваться и удивляться всему окружающему, контактировал с людьми, которые, казалось бы, уже и не чета ему — всесоюзно знаменитой личности. Запросто мог ввязаться в спор с простыми работягами, горячился, доказывал, убеждал. А в игре был необычным индивидуалистом, игроки на него обижались, но жажда гола в Бобре жила неуемная и в конце концов ему прощали его эгоизм. Голы–то он забивал постоянно. Думаю, Эпштейн, ценивший таланты, поэтому так и любил Боброва. Но помимо чисто спортивного величия, Николаю Семёновичу импонировали душевные черты Боброва. Вот почему он не переставал восхищаться этим человеком.

Я помню, как Бобров начинал работать тренером в хоккейном московском «Спартаке», и я помчался на первую его тренировку. И вот стоят в линейку спартаковцы: братья Майоровы, Старшинов, другие спартаковские асы середины 60‑х годов. Бобров проехал вдоль строя, принюхался и остановился около Фоменкова: