Этти Хиллесум - Я никогда и нигде не умру

Я пытаюсь описать вам свое состояние, но не знаю, насколько точна эта картина. Когда паук плетет паутину, он сначала выбрасывает основные нити, и только потом карабкается по ним. Разве не так? Главный путь моей жизни простирается так далеко, что он уже достигает другого мира. Словно за все, что здесь происходит и еще произойдет, где-то уже с меня было взыскано, я уже это отработала и прожила, и теперь вместе с другими строю общество, которое будет жить после нынешнего. Жизнь здесь не отбирает у меня много сил. Физически, правда, немного слабеешь, и часто бывает безмерно грустно, но по своей сути становишься все сильнее. Желала бы, чтобы с вами и всеми моими друзьями было именно так, это необходимо, нам предстоит еще вместе много пережить и много сделать. И поэтому я призываю вас в мрачные минуты жизни внутренне оставаться верными себе, и, пожалуйста, никогда не отчаивайтесь и не грустите из-за меня, для этого нет причин. Леви тяжело, но они принадлежат к тому сорту людей, которые знают, что делать, у них, вопреки слабому здоровью, есть много внутренних резервов. Иногда можно увидеть ужасно грязных детей, гигиена здесь — это огромная проблема. Я напишу как-нибудь об этом в другом письме. Прилагаю записку, которую писала для папы и мамы, но в ней уже нет необходимости. Может быть, вы там найдете что-нибудь для себя.

У меня еще есть одна просьба, если вы только не сочтете ее нескромной: подушка. Например, старая диванная подушка, солома все-таки немного жесткая. Но из провинции разрешено посылать только небольшую бандероль весом до 2 кг, а такая подушка, наверное, тяжелее? Но, если случайно ты будешь в Амстердаме у папы Хана (оставайся, пожалуйста, преданной ему и дай ему также это письмо), тогда, возможно, там ты смогла бы отправить ее из какого-нибудь почтового отделения? Кроме этого, мое единственное желание, чтобы вы были живы и здоровы и время от времени писали мне невинные записки.

С большой любовью, Этти

10 июля 1943 г.

Добрый день, Мария.

Отсюда ушли уже десятки тысяч. Ушли одетые и раздетые, старые и молодые, больные и здоровые, а я в состоянии жить дальше, работать и быть жизнерадостной. Теперь настал черед и для моих родителей, и если это чудом не произойдет на этой неделе, то тогда непременно на одной из следующих. И я должна буду это принять. Миша хочет идти с ними, и мне кажется, что это правильно, так как если он увидит уход родителей, то придет в смятение. Я с ними не пойду, не могу. Легче молиться за кого-нибудь на расстоянии, чем рядом с собой видеть его мучения. Я не иду вместе с родителями не из-за страха перед Польшей, а только из страха перед их страданиями. Стало быть, все-таки снова малодушие.

Люди не хотят понять, что в данный момент ничего нельзя больше сделать , кроме как только быть и смириться. И это смирение во мне началось уже очень давно, но оно возможно лишь для самого себя, не для других. Поэтому сейчас мое положение здесь отчаянно тяжелое. Мама и Миша постоянно хотят что-то делать, хотят весь мир поставить с ног на голову, и я против этого совершенно бессильна. Ничего, ничего не могу поделать. Все приняв, я могу только страдать. В этом моя сила, и это большая сила. Но лишь для меня, не для других.

Вчера мы узнали, что в Барневельде маме и папе отказано. И это говорит о том, что во вторник они должны быть готовы к депортации. Миша хочет пойти к коменданту и сказать, что тот убийца. В эти дни за ним надо следить. Папа внешне держится очень спокойно. Если бы мне не удалось поместить его в больничный корпус, то здесь, в большом бараке, он бы погиб через несколько дней. Но и там жизнь постепенно становится для него тоже невыносимой. Он совершенно беспомощен и не видит никакого выхода. С моими молитвами тоже что-то не так. Знаю, надо молиться за людей, чтобы они смогли найти в себе силы все это выдержать, но во мне постоянно восходит одна и та же молитва: «Господи, сделай это по возможности быстрее». И поэтому сейчас я парализована во всех своих действиях. Насколько будет в моих силах, я позабочусь об их багаже, но в то же время знаю, что у них все отнимут (это точно), так для чего тогда вся эта возня.

У меня здесь есть хороший друг [51] Филип Механикус. . В соответствии с планом его должны были этапировать на прошлой неделе. Когда я пришла, он стоял передо мной прямой, как свеча, и лицо его выражало спокойствие. Около кровати стоял сложенный рюкзак, об отъезде мы больше не говорили. Он почитал мне некоторые написанные им вещи, и мы еще немного пофилософствовали. Не отягощая друг другу жизнь предстоящим прощанием, мы смеялись и говорили, что увидимся снова. Каждый из нас может выдержать собственную участь. Отчаянье здесь так велико оттого, что большинство людей не в состоянии справиться со своим жребием и перекладывают этот груз на плечи других. И под этой тяжестью можно сломаться, но не под тяжестью собственной судьбы.

Чувствую, что я созрела, что готова принять свою долю, но не чувствую этого относительно родителей. Это последнее письмо, на которое пока что у меня есть право. Именно сегодня днем у нас отберут паспорта и мы станем жителями лагеря. Стало быть, теперь, ожидая от меня вестей, наберитесь терпения.

Может, мне удастся одно письмо отправить тайком.

Два твоих письма я получила.

Всего тебе доброго, моя подружка.

Этти

11 августа 1943 г.

Позже, когда я больше не буду жить на железных нарах на обнесенной колючей проволокой земле, мне бы хотелось над постелью иметь лампочку, чтобы ночью, если я захочу, вокруг меня было светло. В моем полусне часто кружатся легкие, прозрачные как мыльные пузыри мысли и истории, которые мне хочется поймать белым листом бумаги.

Просыпаясь утром, я чувствую, как окутана этими видениями, и знаешь, это необыкновенное пробуждение. Но дальше уже начинается коротенькая история страданий. Осязаемые мысли и образы, двигаясь вокруг меня, хотят, чтобы их записали, но нигде нельзя спокойно посидеть, и случается, что я часами бегаю в поисках безопасного местечка. Как-то раз к нам посреди ночи забрела бродячая кошка. Мы поставили для нее в туалете шляпную коробку, и она там окотилась. Иногда я чувствую себя бродячей кошкой без шляпной коробки.

Сегодня ночью у Йопи родился сын. Его назвали Беньямином, и он спит в выдвижном ящике шкафа. Рядом с моим папой сейчас поселят одного помешанного.

Ах, знаешь, если здесь не обладать большой внутренней силой и все внешнее не рассматривать как что-то второстепенное, не имеющее никакого веса в сравнении с нашим внутренним величием (не подберу в данный момент другого слова), — тогда все становится вообще безнадежным. Какие жалкие, унылые все эти беспомощные люди, потерявшие свое последнее полотенце, с их коробочками, мисками, кружками, заплесневевшим хлебом, грязным бельем на, под и рядом с их нарами. Они несчастны, когда другие люди кричат или просто недружелюбны с ними, но не замечают, когда сами ведут себя так же по отношению к другим. Маленькие, брошенные дети, чьих родителей уже угнали, а матери других детей о них не заботятся. Они пекутся о собственном ребенке с дизентерией, со всякими недугами и болячками, в то время как раньше это дитя никогда ни на что не жаловалось. Нужно видеть этих обезумевших матерей, в беспомощном отчаянии сидящих около кроваток плачущих, не желающих расти детей.