Любовь Овсянникова - С историей на плечах

Переступая в темном зале через ноги сидящих, я добралась до своего места, уселась и вздохнула. Заканчивался киножурнал, которыми тогда предварялись киносеансы, полагаю, специально для таких как я опаздывающих. Замелькали титры фильма. И вдруг возник тот же дебаркадер, где я только что была, к нему причалил тот же катер, что кружил меня более часа по рекам и каналам Ленинграда, вдоль борта поплыли те же городские виды. Чудеса, мистика какая-то! Разве так бывает? Даже страшновато стало от такого совпадения, мурашки по спине побежали. Уж не знала, что и думать. «Огарева, 6» — кинулся на меня титр с экрана, и я успокоилась.

Каждый человек думает, что он не легковерен, и каждый верит в тысячу примет. Я не исключение. Все эти маленькие совпадения не казались мне случайными, они должны были что-то значить, и мне хотелось прочитать их тайные послания.

Вход в административное здание Невского машиностроительного завода не только вводил посетителя в коридор с многочисленными дверями кабинетов, но пересекал этот коридор и выходил во внутренний дворик с роскошным парком, простирающимся, казалось, в девственную даль. Как-то после напряженной работы с Рисом, когда мы путались в расчетах и искали вкравшуюся ошибку, я вышла сюда подышать воздухом. Как же я жалела, что со мной не было Юры, что он не видит этого сказочного мира! Я знала, что по приезде не найду слов и не смогу передать ему открывшуюся красоту: ни нежность майской зелени, ни запах повсеместных цветений, ни пение птиц, ни странный туманец с разными отсветами, впрочем, глуховатыми до неразличимости — светлый, не мрачный, вспархивающий вверх от прямых лучей солнца. Все это было старые затертые слова. Я чувствовала себя преступницей, воровкой, эгоисткой, наслаждающейся высшими, божественными явлениями втайне от родных, дорогих мне людей. И тут же меня настигало и раздавливало чувство малости и беспомощности, неспособности собрать все это в какой-то волшебный ящик и принести им в подарок.

Напрасно я по музеям скупала слайды, что-то записывала в тетрадь путевых заметок — ничто не способствовало консервации моих ощущений, ретрансляции их с той же достоверностью, с какой они постигались моими рецепторами.

Каждый момент моего пребывания в Ленинграде был сложен, многозначен и уникален, как вышеописанные. Впечатления, упавшие в меня извне, соединялись с моей плотью и не поддавались отторжению. Все в нем мне было понятно, ничто не казалось чужим, не источало чада отторжения. Я врастала в этот город своими шагами и взглядами, проникала в него мыслями, наполнялась им и отдавала ему любовь — чувство, не возникающее на пустом месте, чувство, являющееся целью всех религий. Логарифм этой взаимной растворимости с моей душой в основании выражался бесконечно большим числом.

К июню подготовка к экспериментам была завершена. Стенд и модель колеса, приткнувшиеся под навесом в углу заднего институтского двора, куда выходили цеха опытного производства, ждали приезда Риса и его вердикта — так ли все сделано, готовы ли мы к дальнейшей работе. Но высокий гость смог приехать только во второй половине июля — еще не загоревший, пожертвовавший ради нас морскими курортами.

Стояла жаркая и ленивая пора, когда замирало, впадая в сон, все, даже неодушевленное, даже камни и металл. Только машины, понукаемые людьми, гудели скучно и недовольно. Еще и нам предстояло потрудиться. Конечно, к работе имел отношение и Анатолий Михайлович. Вот он-то и занимался тем, чтобы Риса встретить, разместить — бытовыми условиями для гостя, гостиницей и прочим. На мне лежала одна обязанность — работать с ним.

Две недели роскоши! Я впервые видела человека, производящего сложнейшие вычисления, по метровым формулам — без записей. Он все знал наизусть, потрясающе! К тому же сын, живший за океаном, привез ему в подарок калькулятор, причем, не из простых, а именно для научных расчетов, со всеми необходимыми утилитами — невиданную нами дивную штучку. И это ускорило работу. Без калькулятора мы бы на своих логарифмических линейках да с помощью таблиц считали аэродинамику эксперимента в несколько раз дольше, причем с непременными ошибками и нервными взрывами.

Об отладке стенда и параметров самих экспериментов писать не стану, ограничусь скупыми мазками: жара, дребезжание стенда, гудение испытуемого колеса, завывание воздуха, разгоняющегося вокруг него, и пыль, пыль, пыль, прилипающая к мокрой зудящей коже, грязнящая одежду, проникающая внутрь и скрипящая на зубах. Мы надевали маски, но тут же сбрасывали их и подставляли разинутые рты слабому ветру, ловя его эфемерную свежесть. Сверху нас поливало палящее солнце и явным желанием походить на ад обозначалось отсутствие воды под рукой, потому что ее некуда было поставить. Тетрадные страницы, на которых я записывала показания приборов, увлажнялись от рук, припорашивались пылью и, тут же высыхая под ее раскаленностью, скручивались и заворачивались, хлопая словно паруса.

А рядом, за высоким забором из кирпича, который отгораживал институтскую территорию от остального мира, в частности от узловой станции «Амур-Нижнеднепровск», безостановочно шли груженые составы. Некоторые, замедлив тут ход, потом разгонялись и убегали дальше, а некоторые останавливались то ли для отдыха, то ли становились в очередь на разгрузку, то ли отъезжали на запасные пути и уступали дорогу другим собратьям. Под ними прогибались и стонали рельсы, толкая землю в живот так, что она вздрагивала. Иногда слышалась чечетка колес на стыках рельс — по этой походке узнавались более легкие и быстрые пассажирские поезда. И от всех от них веяло одним — страшным изнеможением от жары, бега и трудной работы.

Кстати, когда подходило время обеда, мы умывались и углублялись в этот ад — кратчайшей дорогой, переступая через десятки путей и шпал, бегом пересекая их перед ползущим поездом, спешили на вокзал, где был сносный ресторанчик с домашней готовкой и очень неплохим выбором блюд. Рис, пока мы шли по этому опасному полю, держал меня за руку и прикрывал собой со спины. Он был относительно прихотлив в еде и выбирал самое лучшее из того, что было доступно, так что ради этого приходилось рисковать и нарушать правила перехода железнодорожных путей. Владимир Федорович смущался и пытался угощать (подкормить) и меня деликатесами, дорогой рыбой, красной икрой, домашней курочкой, жаренной под прессом, но я мужественно отказывалась, ссылаясь на диету.

— Напрасно вы отказываетесь, — ворчал он, — я достаточно обеспечен, чтобы угостить молодого коллегу обедом. Но вы не учитываете еще одного: мне не о ком заботиться, ведь я живу один, а потребность опекать более слабого присуща человеку от природы. И вот этой невинной приятности вы меня лишаете.