Любовь Овсянникова - С историей на плечах

Писать о своей жизни трудно и ответственно. Прекрасно об этом сказал И. С. Кон, известный антрополог: «Автобиография – очень коварный литературный жанр. Его обязательные правила: не лгать, не хвастаться, не жаловаться, не сводить счеты с покойниками (если ты кого-то пережил, это не значит, что за тобой осталось последнее слово), не увлекаться деталями, которые современному читателю непонятны и неинтересны, и не пытаться повлиять на мнение потомков (то, чего ты не смог объяснить при жизни, после смерти заведомо не удастся). Большинству мемуаристов это не удается. Но если паче чаяния ты сумеешь преодолеть все эти соблазны, то твой текст утратит обаяние личного документа и тем самым – право на публичное существование. Зачем же было браться за оружие?»

Но что делать…

Как и в прежних книгах, рассказ мой будет состоять из двух потоков: первый событийный — с кем и при каких обстоятельствах я встречалась, что делала и к каким событиям была причастна; второй мировоззренческий — перипетии моих взглядов и убеждений. А в подтексте – объединяющая мысль о необычайном везении жить при социализме, в пору пикового расцвета человеческой духовности. Это как флер, как то, чем я пропитана и от чего избавиться не могу, ведь я принадлежу к плеяде вершинных людей, к прямым наследникам Победителей, в чем состоит мое главное объективное значение. Как тут не гордиться? И кому, как не мне, рассказывать о том времени?

Нынче молодые люди, возможно, в моих словах увидят пафос. Только ведь они смотрят на наш прошлый мир с сегодняшнего дня. А я умею видеть его из тех дней, в каких он был реальностью! Оттуда мне нынешняя молодежь представляется, допустим, развязной и никчемной. Но… имея возможность сравнивать, я понимаю относительность вещей и вызывающее поведение незнаек, продиктованное тем, что у них нет исторического багажа и сравнивать им не с чем. Остается только поверить мне, что так, как я рассказываю, было на самом деле, такими мы себя ощущали, таким смыслом и духом наполняли свои суеты и деяния. Им остается только принять это и учиться у нас, иначе они пойдут под горку, вниз...

Не только я прекрасно понимала действительность, в которой жила, не только я осознавала свое место в происходящей истории и свое значение в человеческом прогрессе; это было присуще всем нам, тогдашним людям. Мы умели выходить за пределы частного (личного) и жить для всеобщего, для страны и народа. Это были обычные наши понятия. Мы видели в этом свое предназначение.

Опять сошлюсь на других мемуаристов. Например, южноуральский писатель Константин Бурцев писал: «Нашему поколению выпало счастье жить в великую историческую эпоху, быть в рядах активных строителей коммунизма, принадлежать к великой партии единомышленников-коммунистов, являющейся ведущей и направляющей силой советского общества». Конечно, звучит патетически — по нынешним меркам, когда уровень святости духа в массах понизился. А мы на самом деле были такими. Это не особенное настроение, сопутствующее торжественному моменту рассказа о молодости. Нет, для нас это было обычное воодушевление от жизни, это было наше рабочее состояние души. Это те убеждения, которые вели нас на незаметный ежедневный труд, который был приятен.

А уж тем более это не идеализация юности, в чем любят многие неискушенные в жизни упрекать мемуаристов, — я ушла из социализма еще достаточно молодой, чтобы предаваться ностальгии по нему. И с энтузиазмом отдавалась новому строю, пока не поняла, что пособляю не созиданию, а разрушению и преступлению против человечества, инициированному кликой Горбачева, низкого наймита американских спецслужб. И вот после основательного анализа обеих формаций, социализма и капитализма, попробованных на собственный зуб, узнанных на собственном опыте, излагаю тут то, к чему пришла, что стало моим итоговым взглядом на мир и его реалии.

Фундаментальные исторические дела, такие как утверждение передового социального строя, коллективизация, индустриализация, разгром фашизма, освоение пустынь, ледяных пространств Арктики, покорение воздушного океана, — были совершены предшественниками, дедами и отцами. Нам оставалось продолжать их дела. Наши задачи заключались в мирном труде, в развитии прогресса, в том, чтобы делать жизнь в нашей стране лучше: интереснее и комфортнее. Вместе со своим поколением эти задачи решала и я.

Романтика того времени вела меня в науки и литературу, туда, где обобщался дух народа, где получали довершение созревающие в нем интеллектуальные ценности.

Наставал март, самый белый месяц. Первый месяц весны соткан из надежд, исходящих и от таяния снегов, и от веселой говорливости танцующих ручейков воды, и от растущего дня, и от прибывающего тепла — от всего, что окружает человека. Даже от самой природы, ждущей, чающей цветения и плодоношения. С него начинается новый круг жизни. Март — он волей-неволей воспринимается как исток, как начало нового счастья. А тут... разразилось горе... Это было противоестественно. Когда все вокруг наполнено желанием делать и утверждать жизнь, терять нельзя, терять — не по-божески. Сочетание тяжелой утраты с исподволь наплывающей стихией надежд и устремлением к их осуществлению плохо переносится сознанием, ибо не является гармоничным.

Поэтому вполне закономерно, что после смерти Сталина люди сникли и притихли, почувствовали растерянность, словно заблудившиеся путники — это их состояние диктовалось не только внутренней природой произошедшего, но и объективностью космического момента. Люди не просто забыли о смехе и громких разговорах — а прекратили любые пересуды, притаились в предчувствии больших перемен словно перед ненастьем — так природа затихает звуками и движением перед затмениями светил, перед грозой… И не то что не до этого было, а не о чем стало говорить — беспокоило нечто непривычное для выражения вслух, да и трудно оно формировалось в слова, как и любая неясная то ли оторопь, то ли тревога. Ни с утра, когда люди группками шли на работу, ни вечером, когда возвращались домой и семейными коллективами вершили дневные дела, не слышался их обычный гомон. Даже и дети, неосознанно подражая взрослым, заражаясь их настроениями, не плакали, не капризничали и, если бегали во дворах и по улицам, то как-то вяло и беззвучно. Казалось, мир населяли тени, но не легкие и летучие, а придавленные к земле неизвестной тяжестью.

«Как оно будет дальше? Куда поведет?» — вот вопросы, от которых некуда было деться и на которые не находилось ответа. Все понимали, что будущее зависит не от высших сил, а от обычных людей, сконцентрированных возле власти, и от их интересов.