Анатолий Бергер - Горесть неизреченная [сборник]

Муж Сёма — фронтовик-десантник — работал сторожем. Зарплата — шестьдесят рублей. Едят мало, пьют много. Сёма всё, вплоть до уксуса. Но когда тётя Надя, чтобы сэкономить электричество, не включает телевизор, она идёт к Ольге. У Ольги включают. Сидят, смотрят, лузгают семечки.

Есть у них и ещё один член семьи — дочь Любка. С четырнадцати лет пошла она по рукам. Сейчас привела домой временного мужа. Муж этот Любку поколачивает — да всё норовит в бока, в живот, чтоб не понесла.

По праздникам и выходным Ольга надевает свой пиджак и идёт по селу. Нет, она не заявляется на чужие поминки, как делают многие старухи, чтоб покормили, напоили, платочек подали. Она просто ходит по улицам, но когда кто-то зазывает и подносит стаканчик, выпивает и поёт.

Вот и сейчас, чуть закусив после первой, Ольга запела, затянули песню с бабкой Никитичной, близко сдвинув головы и глядя друг на друга. Голоса громкие, а слов не разобрать. Только и расслышали: «Ох, мороз, мороз, не морозь меня». «Не морозь» — звучало твёрдо, без мягкого знака, приказно, не просительно.

Распахнулась дверь. На пороге соседка.

— Ольга, там Сёмка зятя убивает.

Вскочили все. Бабка Никитична так заторопилась, что упала на пороге, пришлось поднимать. Собрались идти разбираться, кто кого убивает, и Толя с Гришей, да я удержала. Уж очень откровенно в голосе соседки любопытство слышалось — не страх.

— Никто никого не убьёт. Здесь дело семейное. Вам, чужакам, соваться нельзя.

Дело действительно оказалось семейным.

Пришёл Сёмка домой, а Любка на полу валяется без сознания. То ли муж побил, то ли сама в обморок упала, и такое с ней бывало. Сёма сразу с кулаками на зятя кинулся. А тот парень крепкий, легко оттолкнул Сёму, да и врезал ему.

Выбежал Сёма во двор, схватил топор и крикнул соседкам, что на завалинке сидели:

— Бабы, айдате, я зятя убивать буду.

Вот тогда за Ольгой и прибежали.

А Сёма тем временем и вправду пошёл на зятя с топором, тот топор вырвал и звезданул тестю. Свалился Сёма на пол. В это время и Ольга подоспела, бросилась на зятя. Но тут пришла в себя Любка и с криком: «Не бейте моего мужа!» — укусила мать в затылок. После чего Ольга свалилась на кровать и заснула. А чуть попозже расползлись по кроватям и другие участники драки.

Когда мы вышли из дома провожать Гришу, все соседки сидели напротив Ольгиного дома, как в партере, и ждали, не произойдёт ли там ещё чего.

Нам с мужем оставалось прожить здесь в ссылке год и месяц, Грише — три года и одиннадцать месяцев.

Когда мы поселились у тёти Нади, Васька был обычным деревенским котом: худой, грязно-серый, настороженный, ни на какую ласку не идущий. Тётя Надя его, конечно, кормила, но уж очень нерегулярно. Бросит, бывало, кусок мяса: «Жри, той враг, быстрее меня жрёшь».

Мы поставили Ваське специальную миску, стали наливать и накладывать в неё всё то, что ели сами. Васька отъелся, стал гладким, вальяжным. Выяснилось, что он даже красив, и шерсть у него серая, блестящая, и на ласку он откликается.

Но тут тётя Надя, отродясь не испытывавшая к животным никаких тёплых чувств, вдруг взяла домой маленькую кошечку. Правда, было и объяснение: коты ленивые, мышей не ловят, кошка подрастёт — будет ловить.

Очень обиделся Васька. Злобно зашипел на этот бело-чёрно-жёлтый комочек. И ушёл из дома. Дня два или три пропадал. Вернулся. Врезал лапой кошечке между глаз. Но потом помирился и даже стал её воспитывать.

Так в доме появилась Катька. Маленькая (кошки этой породы так и остаются миниатюрными), на белом фоне жёлтые и чёрные пятна. Веселая, ласковая, игрунья. Даже в хате с ней как бы теплее стало.

Мы поставили вторую миску. И было забавно смотреть, как ел каждый из своей, косясь на другого, как, когда наступало насыщение и своя еда переставала привлекать, Васька шёл к Катькиной миске, а Катька — к его, и ещё что-то там доедали.

Очень легко коты поддавались воспитанию. Однажды Катька порвала нужную бумагу, муж небольно наказал её. Катька не обиделась, сама скоро пришла ластиться, но с той поры бумаги могли лежать где угодно, Катька их не трогала.

Они сами выбрали себе своих людей. Катька вспрыгивала на колено к мужу и, вытянувшись, вместе с ним смотрела в телевизор, а Васька ещё с порога урчанием оповещал меня, что идёт ласкаться, и, забравшись, положив голову мне на плечо, начинал тянуть мою руку, чтобы самого себя ею гладить. И всё было бы хорошо с котами, но тётя Надя невзлюбила Ваську. Скорее даже не так: он просто стал ей не нужен, когда подросла кошечка. И кормить ей его было не надо — мы кормили, и всё равно — то толкнёт, то ногой ударит.

Многое мы ей спускали — и скупость, и хитрость такую явную. Всё это было как-то объяснимо — жизнью её, судьбой переломанной. А вот тут… И спорили, и ссорились, и я уже вовсю была настроена искать новое жильё, как муж нашёл довод: «Тётя Надя, есть статья закона, запрещающая издеваться над животными». — «Так он же мой!» — «Ну и что? Роли не играет. Всё равно могут привлечь».

Задумалась тётя Надя. Но больше — при нас, во всяком случае, — Ваську не била.

Когда нам пришла пора уезжать… Впрочем, нет — ещё до этого, — был такой интересный эпизод. Маленькая Катька всегда поутру прыгала к нам на кровать. Как-то прибежала с улицы после дождя и раз — на пододеяльник. Я возмутилась: «Катька, с грязными лапами на кровать!» Но поскольку она всегда так делала, наказывать её я не имела права — мы с котами всегда вели себя по справедливости, весь гнев я вылила на, так сказать, её хозяина, на мужа: «Это безобразие. Кошка не должна с улицы прыгать на пододеяльник». — «Ну что ж, поставь ей тапочки, — резонно заметил Толик, — как ты ей объяснишь, что после дождя не надо сюда идти?» — «Не знаю как, но Катька не должна прыгать на кровать».

Наступило следующее утро. Катька не пришла. Было непонятно, странно. Следующий день. Опять то же самое. Кошка перестала прыгать на кровать. И только тогда, когда мы начали свои предотъездные сборы, она снова пришла к нам утром. Больше её уже никто не гнал.

В последние ночи коты совсем почти перестали уходить из дома. Я садилась на корточки у чемодана. Васька немедленно забирался на колени. «Уйди, — просила я, — ты ведь такой тяжёлый, бык. Я не могу так». Но не было решительности в моём голосе. И все вещи я так и собирала, с котом на коленях.

Когда прошло несколько месяцев после нашего приезда в Ленинград, мы получили письмо от соседки.

«Ваша Катя родила котят, — писала она. — Надя их не выкинула. Говорит: Лена их любила».

Когда муж ездил страховать в дальние деревни, я зачастую увязывалась с ним. Предлагать застраховать жизнь или имущество здесь не стыдно — сами ждут: то медведь в соседнем селе задрал корову, то лесина, упав, мужика покалечила, то сгорела баня, и пожар каждую ночь потом снится. А возможность зайти в любой дом, увидеть, как смотрят из-за занавески внимательные детские глаза, услышать, как прошелестит старушка: «Что ты, милый, пенсия — 20, за 12 мешок муки купила, куда раньше — не знаю», посидеть в справной избе, где и ребята чистые, и хозяйка большая, крепко сбитая и с мужем согласие, уважение друг к другу, услышать неожиданную горькую исповедь неказистого мужичонки, исповедь, которая захлебнётся, едва начавшись — какие часто мучительные, но необходимые сердцу минуты…