Александр Александров - Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой

Когда они уезжали, дедушка был очень плох. Он уже почти год лежит разбитый параличом. Вскоре их вызывают в Париж депешей — дедушка при смерти; отдых был так короток, что она против обыкновения не успела закрутить даже маленького курортного романчика.

Дедушка болен: он нем и практически неподвижен. Она использует лежащего больного для своих набросков. Рисует его в подушках с полузакрытыми глазами, сетуя, что трудно рисовать все эти белые подушки, белую рубашку, белые волосы — белое на белом.

Как-то утром, когда она собирается в мастерскую, к ней присылают слугу сказать, что дедушке стало хуже. Женщины плачут, лишь у нее хватает сил хладнокровия, чтобы оставаться возле старика до самого конца.

«Я оставалась там до конца, стоя на коленях, то проводя рукой по его лбу, то щупая пульс. Я видела, как он умирал, бедный милый дедушка, после стольких страданий… Во время службы, происходившей у самой постели, мама упала мне на руки, ее должны были унести и уложить в постель. Его положили на постель, нескладно прибранную; эти слуги — ужасны, они делают все это с каким-то особенным рвением, при виде которого делается тяжело. Я сама уложила подушки, покрыв их батистом, окаймленные кружевом, и задрапировала шалью кровать, которую он любил — железную — и которая показалась бы бедной другим. Я убрала все кругом белой кисеей; эта белизна идет к честности души, только что отлетевшей, к чистоте сердца, которое перестало биться. Я дотронулась до его лба, когда он уже охладел, и не чувствовала при этом ни страха, ни отвращения…

Атмосфера представляет ужасную смесь цветов, ладана и трупа. На улице жара, и пришлось закрыть ставни.

В два часа дня я принялась писать портрет с покойного, но в четыре часа солнце перешло на сторону окон; нужно было прекратить работу, это будет только эскиз…» (Запись от 29 августа 1878 года.)

Картина, нарисованная ей в изданном дневнике достаточно эпична и элегична, все крайне трогательно и благопристойно; на самом деле вокруг покойника кипят нешуточные страсти. В воронку этих нешуточных страстей затянуты все домашние. Не зря ее мать с нервным припадком укладывают в постель.

Пьяный, как всегда, дядя Жорж дебоширит, наполняет дом площадной бранью, не забывая при этом щупать кухарку и выясняя у нее, сможет ли она сшить такие брюки, как у него. Он скандалит с братом Николаем, который приехал в Париж, чтобы проститься с умирающим отцом. Жорж не может взять в толк, как старик мог оставить его дочери Дине ренту в пятьдесят тысяч франков и при живом отце назначить опекуном дочери ее тетку, госпожу Башкирцеву. Дело доходит до рукоприкладства, когда его пытается утихомирить священник. Священник грозится придать его анафеме.

Когда отца отпевают в церкви, Жорж устраивает скандал и там. Через несколько дней он снова появляется в доме Башкирцевых, требуя нового дележа наследства в его пользу. Скандал кончается безобразной дракой, разорванным платьем госпожи Башкирцевой. Муся, видя, что мать ее выглядит тоже не лучшим образом, обзывает ее базарной торговкой и зовет на помощь слуг. Пьяного Жоржа выводят, а Мария собирается подать жалобу префекту полиции с просьбой об аресте и депортации из страны Жоржа Бабанина, но мать снова устраивает истерики, она не хочет выносить сора из избы.

А в дневнике от всего этого клубка недостойных приличных людей страстей остается лишь запись:

«Реальная жизнь есть гадкий и скучный сон…» (Запись от 30 августа 1878 года.)

Да с чего она страдает? Запись сама по себе, вырванная из контекста жизни, наводит на мысль о беспочвенно страдающей душе, о человеке, который больше выдумывает свои страдания, чем имеет их в реальности. Но как мы теперь знаем, это совсем не так.

Единственное, что ее радует, так это одобрение со стороны художников, которое она получает в мастерской. При этом она понимает, что Бреслау, с которой она постоянно себя сравнивает, опережает ее в мастерстве. Башкирцева хвалит соперницу, но не забывает похвалить и себя. Корит она себя лишь в том, что поздно поступила в мастерскую и отстает от Бреслау.

«Из Бреслау выйдет крупная художница, настоящая крупная художница, и если бы вы еще знали, как я взыскательна в своих суждениях и как я презираю всякие бабьи протекции и все их обожания к Р. потому только, что он, пожалуй, и действительно красив…» (Запись от 21 сентября 1878 года.)

Девушки в мастерской почти все поголовно влюблены в Тони Робера-Флери. (В изданном дневнике он возникает то под полной фамилией или именем, когда запись приятна для него, а то и под буквой «Р», когда запись сомнительна). Достаточно взглянуть на фотографию Тони, чтобы понять, что он действительно красив. Все влюблены в него, кроме тех, кто влюблен в самого Родольфа Жулиана. А это, прежде всего, Амелия Бори-Сорель, которая занимается у него несколько лет. У самой Марии Башкирцевой предмета воздыхания пока среди художников нет. Видимо, она еще не мыслит себе избранника из этой среды, в ней четко разделяются понятия брака и искусства, которым она занимается. Это разные социальные ступени.

Она рассуждает на тему брака и приходит к выводу, что «замужество — единственная дорога для женщины; если у мужчин есть тридцать шесть шансов, то у женщины только один, как «зеро» в банке. Но «зеро» иногда выигрывает…» (Запись от 30 сентября 1878 года. В русских изданиях переводчицей убрано сравнение с рулеткой, вероятно, как неприличное для девушки ее круга.)

Рассуждения ее чисто теоретические, она и не думает сейчас ни о романах, ни тем более о браке.

«Франция для молодых девушек страна скверная, и это не слишком сильно сказано. Нельзя вложить более холодного цинизма в союз двух существ, чем вкладывают здесь при соединении браком мужчины и женщины.

Торговля, промышленность, спекуляция — сами по себе слова в известном смысле почтенные, но в применении к браку они отвратительны, а между тем нет более подходящих понятий для определения французских браков». (Запись от 30 октября 1879 года.)

Башкирцева начинает понимать, что брак вообще не для нее, что она создана для другого:

«Будьте хорошей дочерью, хорошей матерью семейства! — скажете вы мне, — ограничьтесь этим. Какой идиотизм! Я — личность, а если нет, то это не моя вина, я стану ею, во что бы то ни стало, я не такая, как все, чтобы мне этого было достаточно…» (Неизданное, запись от 11 октября 1878 года.)

Она снова принимается за свое образование. Принимается увлеченно изучать римскую историю, покупая популярную историю Виктора Дюрюи, выходящую отдельными выпусками. Дюрюи в свое время был известнейшим французским историком, имени которого теперь не найти в современных энциклопедиях. Его «Римская история» в семи томах была написана кратко, прекрасным образным языком, и пользовалась большим успехом у французского читателя. Кстати, в бытность его министром просвещения при Наполеоне III, Дюрюи пытался ввести обязательное бесплатное начальное образование, но потерпел неудачу.