Александр Александров - Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой

Мария познакомилась с князьями Карагеорговичами на одном из курортов, знакомство продолжилось и в Париже. Божидар был на год, а Алексис на четыре года младше Марии. Она относилась к ним покровительственно-снисходительно, посещала с ними балы, гуляла в Латинском квартале, где ела жареные каштаны и пробовала вишни в водке у матушки Моро. И еще ездила с Алексисом на каток.

Кроме перечисленных персон, интересовал ее в это время и «архангел Габриэль», по-русски архангел Гавриил. Габриэль Жери служил атташе посольства в Брюсселе, познакомились они у парижских знакомым Башкирцевых, месье и мадам Гавини, которые не раз упоминаются в дневнике.

Вскоре, однако, Мария разочаровывается в Жозефе Арно. У него вид буржуа, говорит она, который все принимает всерьез. С таким скучно, с таким не проходят шутки, к которым она привыкла. С другими отношения ровные, с ангелом Габриэлем, она хотела бы дружить, будь сама мальчиком. Но архангел уезжает к месту службы в Брюссель, начавшемуся роману не суждено сбыться.

«Оставшись в комнате, я плакала, потому что Архангел уезжает. Ну что ж, тем лучше, все кончено. Ведь это могло плохо обернуться». (Неизданное, запись от 13 января 1880 года.)

В этом году она совершила короткое путешествие с братом Полем в Ниццу, их часто принимали за мужа и жену, и она кокетничает, что это ее сокрушало, на самом же деле это льстило ее самолюбию. Потом Поль вернулся в Россию и к концу года прислал матери письмо, прося ее благословения на брак. Он собирался жениться на девушке своего круга. И мать и сестра радуются этому браку. Но отец по каким-то причинам против него. Муся отмечает в своем дневнике, что «Поль никогда не будет ничем иным, как помещиком». В 1900 году мы находим его имя в списке землевладельцев, то есть помещиков. Башкирцева оказалась права на счет своего брата.

В марте следующего года, когда уже начиналось венчание Павла и его невесты, в церковь ворвался его отец, потрясая письмом от епископа и требуя отложить венчание. Молодые в отчаянье. Они вызывают в Россию мать, просят приехать Марию, надеясь, что она поможет уговорить отца. В опубликованном дневнике остается только слабый намек на это в записи от 12 марта 1880 года:

«И разве принесение в жертву моей живописи, моего честолюбия, разве это может утешить или спасти Поля и его невесту?»

Никто в Россию не едет. У каждого свой интерес: у Павла — невеста, любовь, немного земли и Полтава, он и так женится на своей невесте и станет, в конечном счете, помещиком; у его сестры — искусство, которое для нее лишь средство для достижения намеченной цели. Славы и только славы!

Как же достигалась слава в то время во Франции? Как она приходила к художникам? Случайно? Или была какая-то закономерность, путь, дорога, которой следовало идти, чтобы этой славы добиться?

Конечно, дорога была. Попробуем ее проследить. Искусство в то время представляло из себя почти официальную организацию, которая пользовалась покровительством государства и имела четкую иерархию. В искусстве надо было делать карьеру, как в любом социальном институте, подчиняясь тем правилам, которые были регламентированы задолго до тебя, здесь тоже надо было подниматься по служебной лестнице, получая чины, звания и награды. Без этих атрибутов художник был ничто. Для достижения заветной цели художник должен был всецело подчиниться священным принципам, которые исповедовали его предшественники.

Служебная лестница начиналась со Школы изящных искусств, дальше следовали конкурс на Римскую премию, которая присуждалась не только по части живописи, скульптуры и зодчества, но и музыкальной композиции, далее следовало обучение во французской Academie de Rome (Римской академии), поездка в Рим с обязательным посещением Виллы Медичи, принятие картин в Салон, получение в Салоне отзывов и медалей, а после — профессорская должность в Академии художеств, избрание в ее совет или даже, что, впрочем, бывало чрезвычайно редко, даже во Французскую Академию, и наконец, орден Почетного легиона, как окончательное признание твоих заслуг перед государством. Достигшие социальных вершин художники представляли из себя некое корпоративное братство, называя друг друга «дорогие мэтры». «Дорогие мэтры» на социальной лестнице достигали уровня высокопоставленных государственных чиновников. Не зря и сами высокопоставленные чиновники становились членами Французской Академии или Академии моральных и политических наук, тем самым социальный статус их становился одинаков, отныне и пожизненно они принадлежали к одному клану избранных, имя которому было Институт (Institut de France).

Институт, высшее официальное учреждение в Париже, созданное, выражаясь языком того времени, «для споспешествования» наукам и искусствам, в то время состоял из пяти Академий: Французской Академии, Академии надписей и изящной словесности, Академии наук, Академии художеств и Академии моральных и политических наук. Самой известной из них безусловно была Французская Академия, куда пожизненно избиралось сорок академиков (бессмертных). Вакансии в ней открывались только за смертью одного из «бессмертных» академиков. Французская Академия была и самой старейшей официальной академией в Европе. В течение девятнадцатого столетия она, наряду с Лоншанским гуляньем и кафе Тортони, была тем местом, которое непременно должны были посещать французские модники и великосветские туристы со всех концов света. В приемные дни Французской Академии, когда избирался новый бессмертный, перед ее дверьми выстраивались очереди, в которых приходилось стоять и знаменитостям. Так доктор Верон, (в те времена он был директором Оперы и человеком весьма состоятельным), рассказывал в своих воспоминаниях, что в день, когда во Французскую Академию принимали Тьера, ему пришлось стоять в очереди бок о бок с самим Шарлем Морисом Талейраном, князем Беневентским, и графом Матье-Луи Моле, известным государственным деятелем Франции, в 1836–1839 гг. занимавшим пост министра-президента и министра иностранных дел. И хотя доктор Верон описывает то, что происходило в 30-х годах, в последующие годы ничего не менялось, все также рвались модники и светские люди на эти церемонии. Вот как описывает свои наблюдения в 1875 году Эдмон де Гонкур, когда в Академию принимали Александра Дюма-сына:

«Эти праздники ума организованы достаточно плохо; и несмотря на изрядный холод, приходится долго стоять в очереди между рядами полицейских и пехтуры, удивленных этой толкотней, среди красивых дам, которые прикатили в экипажах, и мужчин с орденскими ленточками.

Наконец мы у дверей. Появляется распорядитель… Нет, это прославленный Пенгар, парижская знаменитость, — известностью он всецело обязан своей грубости; щеки как студень, весь в черном, зубы изогнуты наподобие бивней; он тихо рычит, как разъяренный бульдог. Пенгар впускает нас в вестибюль, украшенный статуями великих людей — в своем мраморном бессмертии они выглядят очень скучными. На миг он исчезает, потом появляется опять и грубо выговаривает принцессе, — он притворяется, будто не узнал ее, — за то, что она преступила какую-то черту на полу.