Александр Александров - Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой

Неужели я могу предпочитать этому мрачному величию красивые безделушки! Какая своеобразность, простота — это далеко от нагроможденных друг на друга украшений в Толедо». (Запись от 15 октября 1881 года.)

Она продолжает бродить по Мадриду в сопровождении проводника Эскобара, вновь посещает бой быков и начинает входить во вкус этого представления. Она находит в нем прекрасную и величественную сторону, воспринимая бой быков, как видение из древности, которую она так любит. За обедом Мария разрезает дыню с таким чувством, как будто втыкает копье в быка.

Через несколько дней они с тетей уезжают в древние центры Андалусии: Кордову, Севилью и Гренаду.

В Кордове они будут всего два-три часа. По приезде тетя Надин немедленно начинает ныть, что смотреть в этом городишке нечего, что проводник нарочно водит их долго, чтобы они опоздали на поезд, что нельзя Мусе ходить пешком.

В десять минут, по словам Муси, она выводит ее из себя десять раз. Сама Муся осталась бы тут хоть на месяц. За три часа проведенных в Кордове город произвел на нее впечатление артистического города, в котором она бы работала с полным воодушевлением.

Потом они попадают в прославленную Севилью. И только в Севилье, она вдруг понимает, как прекрасен был Толедо и как несправедлива она была к этому городу. Вечная с ней история, сначала недовольство, потом восхищение и почти никогда наоборот. Всегда по первому впечатлению она отвергает посещаемые ею места, но со временем входит во вкус и начинает ценить. Она бежит из Севильи, с ее мещанским характером, которой она восторгается и одновременно поносит. Она видела севильский собор, по ее мнению, один из самых красивых в мире, посетила Альказар, с его чудными садами, баню султанш. Не надо забывать, что Севилья — это река Гвадалквивир, что Севилья — родина Дона Хуана, впервые появившегося в романе Тирсо де Молины «Севильский озорник, или Каменный гость» в 1616 году, а затем обошедшего весь мир. Вспомните нашего Пушкина: «Каменный гость», «Бежит, шумит Гвадалквивир». В конце концов есть и «Севильский цирюльник» Россини, все это подразумевается образованным человеком, когда он посещает Севилью. Наверное, вспоминала об этом и Мария Башкирцева, ничем, правда, не отметив в дневнике.

Гренада производит на нее впечатление артистического города, сюжетов — пропасть, не знаешь куда броситься. «Улицы, силуэты, виды. Становишься пейзажистом; но вдруг появляются эти странные и интересные типы, с их яркими и гармонически-теплыми красками» (Запись от 27 октября 1881 года.)

В Гренаде она посещает острог, где работают каторжники, как в Севилье она посетила фабрику сигар. Там ее заинтересовали женщины, здесь — мужчины.

— Какие головы! — восклицает она при виде каторжан и добивается разрешения поработать в остроге.

«Мой бедняга-каторжник отлично позировал целый день; но так как я сделала голову в натуральную величину и набросала руки в один день (великий гений!), я не передала так хорошо, как обыкновенно, удивительно плутоватый характер этого человека». (Запись от 28 октября 1881 года.)

«Великий гений!», «Не так хорошо, как обыкновенно…» — терминология воистину современная, и сто двадцать лет назад молодые люди самозабвенно величали самих себе «гениями». Такая самовлюбленность в сочетании с самоанализом могли принести в будущем неплохие плоды.

Жаль, что мы не можем проверить, насколько ее восторги соответствуют истинному положению вещей. «Голова каторжника» находилась в собрании Государственного Русского музея, откуда была передана вместе с другими картинами и погибла во время Великой отечественной войны.

Ее восторгает все: гитаны, типы цыган, их позы, движения и удивительная грация; глаза разбегаются во все стороны — везде картины.

Но она возвращается в Мадрид, чтобы поработать в Музее Прадо над эскизом Лоренцо, и приводит тетю в изумление, отказавшись перед отъездом посетить магазины, так увлечена она этой работой.

Возвратившись в Париж они узнают, получив депешу от матери, что процесс наконец выигран. «Это был счастливый день», — записывает Мария. Все современные издания выкидывают запись об этом от 6 ноября, поскольку никому непонятно, о каком процессе идет речь, но мы с вами об этом знаем достаточно. На первый взгляд непонятно только, зачем в дореволюционном издании оставлена запись об этом, но принимая во внимания теплые отношения переводчицы дневника Любови Яковлевны Гуревич и Марии Степановны Башкирцевой, о чем мы подробней расскажем позднее, можно предположить, что сама старшая Башкирцева попросила об этом, так как для многих в России (соседей по имению, знакомых, родственников) такое упоминание имело значение.

В Париже Мария серьезно и надолго заболевает. Она еле двигается: болит грудь, спина, горло, больно глотать, мучает кашель, и десять раз на дню бросает то в озноб, то в жар. Посылают за доктором Потеном, который уже спасал ее, но тот присылает вместо себя ассистента, а сам появляется только через несколько дней.

«Я могла бы двадцать раз умереть за это время!», — возмущается Мария.

«Я знала, что он опять пошлет меня на юг; я заранее уже стиснула зубы при этой мысли, руки у меня дрожали, и я с большим трудом удерживала слезы. Ехать на юг — это значит сдаться. Преследования моей семьи заставляют меня почитать за честь оставаться на ногах, несмотря ни на что. Уехать — это значит доставить торжество всей мелюзге мастерской». (Запись от 21 ноября 1881 года.)

Встревоженные, в Париж по очереди съезжаются родственники: мать и кузина Дина, потом отец, брат Павел с женой Нини. Мария окружена заботой, вниманием, которое кажется ей чрезмерным, но спокойствия в семье нет, она делает сцены помощнику доктора Потена, который посещает ее каждый день; самого знаменитого доктора можно беспокоить только два раза в неделю. Опять идут настойчивые разговоры о юге, Мария наотрез отказывается от этой поездки, а приехавший отец вдруг предлагает увести ее на Пасху в Россию; это предложение вызывает гнев Марии своей, как она выражается, «неделикатностью».

«При моем здоровье вести меня в Россию в феврале или марте!!! Я представляю вам оценить это. Я еще не говорю обо всем остальном!!! Нет! Я, которая отказывалась ехать на юг! Нет, нет, нет! Не будем больше говорить об этом». (запись от 15 декабря 1881 года.)

— Все кончено, все кончено, все кончено! — неоднократно восклицает Мария.

«Я думала, что Бог оставил мне живопись, и я заключилась в ней, как в священном убежище. И теперь она отнята у меня, и я могу портить себе глаза слезами». (Запись от 30 ноября 1881 года.)

Голос пропал, слух отнят, последняя надежда — это живопись. Ее поддерживает Жулиан, часто посещая дома, уговаривает хотя бы делать наброски. Но Жулиан уже не прежний, он неожиданно женился на своей ученице Амелии Бори-Сорель; шестилетнее ожидание Амелии увенчалось успехом. Муся рада за соученицу, но потеряла, как ей кажется, друга и конфидента.