Михаил Новиков - Из пережитого

— Вот так, господин полковник, — сказал с улыбкой Булгаков, — даже вашей власти и то отбой дали!

— Мы не боги, — конфузливо ответил тот.

Не помню, где и в какое время мы узнали, но факт был тот, что Ернефельта там оправдали, и мы это учли, как лишний козырь для себя.

Вокруг тюрьмы огороды, огромное поле, недалеко лагерь, и нам с верхнего этажа все время было видно, как на этих пустырях (а зимой и на огороде тюрьмы) шла ежедневная муштровка запасных для отправки на фронт.

«Налево», «направо», «беги», «ложись», «бег на месте», «кругом», «ура-а» — стоном стояло все поле от темна до темна. Но самым смешным и «идиотским», как говорил Фролов, была так называемая штыковая атака на соломенное чучело и мишени. Начиналась она от самой стены Всехсвятского кладбища. Наряженные в солдатские мундиры крестьяне то перебегали от ней кучами, то в одиночку, стреляя на ходу, то падали на брюхо и ползли вперед, то снова рассыпались в цепь и стреляли, а затем, как обожженные, быстро вскакивали и неистово орали «ура-а!», «ура-а!», с ружьями наперевес бросались на эти чучела и пронизывали их штыками. Со стороны это было похоже на какую-то пьяную или сумасшедшую оргию, которой не выдерживал и Фролов.

— Н-да, — говорил он возмущенно, — тут, пожалуй, и я соглашусь с Толстым, что не следует людей ставить в такое скотское и звериное состояние и стравливать их, как собак, уж как-нибудь, лишь бы не этак! Ну, на что все это похоже? Ну, я понимаю, когда дикари дрались врукопашную и зубами и руками, им для этого было нужно себя разъярить криком так, чтобы не больно было, когда сшибут и голову, а теперь ружьишки дальнобойные: чик, чик, и готово!

— Вот она братва-то ваша христианская, — говорил он мне укоризненно, — не догадаются даже на это время в тюрьму себя посадить, точно для этого ума много нужно? Наплевал в глаза городовому или дал ему в рожу, вот тебе на год и обеспечение; уж если воровать не хочешь. А теперь вот и ползай на брюхе по грязной земле, нашли себе радости!

— Наш народ православный, — пояснил Тихомиров, — он и Бога боится, и власть почитает, разве он может на бунт согласиться?

— Вот для этого мы ему глаза открываем, чтобы он и греха не боялся, и властей не пугался, а брал бы дубину в руки и от всех буржуев и господ отмахивался. За этим, Тихомиров, дело не станет, вот погоди, чудак, сам увидишь, какие мы ему очки вставим! Теперь он за царя орет, а тогда за нашу партию орать будет, для этого они и коровки божии, с ними что хочешь можно…

— Нет, в самом деле, — дразнил он меня дальше, — ну что бы им стоило сейчас прогнать эту власть дворянскую и на войну не ходить, а им это и на ум не приходит, коровкам божьим. А ты все — народ, народ! Вот он, твой народ, весь лицо, своих кишок не жалеет: «ура» соломенным мешкам кричит! Из этого народа только дурак не навьет себе веревок, а умный в два счета окрутит.

Откуда-то заключенные узнали, что правительство разрешило уголовных-срочных брать на войну, вместо отбывания срока и обещая полное прощение за усердную службу. По тюрьме пошли разговоры, посыпались заявления воинскому начальнику. Не обошлось и без нашего в том обсуждения.

Улучив время, Арапыч пришел к нашему волчку и спросил нашего мнения на этот счет. Его послали к нам от обеих камер «жулья» за разрешением такого важного для них вопроса.

— Скажи от моего имени, — загоготал Фролов, — обеими руками благословляю и даю полную амнистию только при условии, чтобы после войны с немцами войну с буржуями открывали, чтобы всех попов и дворян к ногтю, а сами на престол всероссийский! — Ты скажи им, Арапыч, что там-то им только и повороваться. У мертвых карманы выворачивать и то через год в купцы выйдешь, а уж если какого офицерика подстрелить незаметно, у такого одного пять тысяч охватишь, ей-Богу, чего они зевают, давно бы надо проситься, чем в тюрьме кандер хлебать и арестантский халат носить! А уж после войны мы им дорогу покажем, что надо делать, об этом пускай не беспокоятся. Нам воры в первую голову понадобятся.

— А ты что скажешь? — спросил Арапыч меня.

— Не согласен, Арапыч, — сказал я. — Знаешь поговорку «Пусти душу в ад и будешь богат»? А ведь там, помимо того что грабить, придется и невинных людей расстреливать и кишки им из брюха выпускать, а это занятие куда не хорошее, не все прасола на бойне со скотиной равнодушно это делают. Я слышал, у них и то руки трясутся и в глазах мутится, а там ведь несчастных людей грабить надо, невинные души губить! Ну зачем это добровольно делать, раз тебя не посылают силой, а здесь и хлебом кормят.

— Да, я-то не пойду, не пойду, вихорь их побери и с войной, — поспешно сказал он, — ты уж за меня не беспокойся, — говорил он оправдываясь, — это другие спрашивают, а я хотя и вор, а душу имею и кишки выпускать, никому не смогу, моя работа и тут нужная, как-нибудь два года отмотаю, а там, может, и скидка будет. Меня-то Фролов освободит опосля революции и так, авось я не дворянин и не генерал знатный.

— Ты, Арапыч, ни-ни, ты и здесь нужен по горло, — сказал Фролов по-мальчишески просительно. — Без тебя, Арапыч, мы пропадем, как черви капустные, и без газет будем, и писем на волю послать будет не с кем, а Тихомирову и вовсе в трезвенники придется вступать: ну кто другой принесет мерзавчика?

— Так значит, кто хочет повороваться, то должен, значит, и кишки выпускать на войне? — глуповато ухмылялся Арапыч.

— Истинно, — подтвердил Фролов, — без кишок дело не обойдется, на что-нибудь кишки и пригодятся.

В таком духе Арапыч и усвоил нашу установку и время от времени сообщал нам, кто согласился на это и подал заявление, а кто еще раздумывает — на войну пойти или в тюрьме оставаться.

В конце лета в тюрьме разрешили выписывать какую-то военно-хозяйственную газету, которую мы тотчас же выписали своей камерой. За нерегулярной проноской Арапычем других московских газет, вся тюрьма была этому очень рада, и многие камеры ее тоже выписали. Называлась она, кажется, «Военный вестник». И нас это радовало как признак начавшихся уступок со стороны правительства.

— Погоди, Арапыч, то ли еще будет, — говорил ему Фролов, когда тот сообщал нам об этом, как о большой новости. — Нам скоро здесь и клуб откроют, и буфет с закусками. Теперь и на войну ходить незачем. Мы и тут по-господски жить будем. Утром вставай: чего изволите? газеты, чай, водка!

— А как же тогда я? — глуповато спрашивал Арапыч. — Тогда мои и услуги никому не нужны будут и привратника обманывать будет не в чем?

— Не тужи, Арапыч, без обмана не проживешь, и обманывать нам еще долго придется, и тебе самая большая работа впереди. Ты будешь нашим адъютантом и в городе почву будешь нащупывать, шайку из воров нам подбирать. Как немец нашу армию заберет в плен и станет наши города забирать, а мы тут себе восстание! Это нам плевое дело. Обезоружим администрацию, запрем всех по камерам, а сами в город с красными флагами: вставай, поднимайся, рабочий народ! Все купцы сразу наши будут. Они, знаешь, Арапыч, они трусливее мужиков, со страху в штаны напустят и сами все деньги отдадут, и по сундукам лазить тебе не придется. А холстами мы и брать не будем, на какой они черт!