Михаил Новиков - Из пережитого

— А губернатор нас на расстрел возьмет…

— Тройницкий? Да он сам задаст стрекача из города, солдат-то у него нету, а какие тут есть ополченцы, разве это солдаты? Они и сами с радости по деревням разбегутся спасать свою собственность неприкосновенную. Они все на одну колодку, Арапыч, — кивал он на меня, — он тоже сейчас же лататы задаст, только тюрьму ему отвори, какое им дело до государства и рабочего класса, у них есть усадьбишка и хатенка, они и будут в них отсиживаться, как тараканы во время мороза, совсем никчемный народ, Арапыч, кроме кнута, никакой его агитацией не проймешь! Ни Хавраля и Мавраля знать не хочет, вот она из него что, собственность, сделала!

— А Тихомиров как, он тоже из тюрьмы уйдет? — спрашивал весело Арапыч. — Только он под красные флаги не пойдет, ему с нами не дорога…

Фролов приседал и хихикая говорил:

— Он знаешь что, он тогда в один день 65 верст до своего хутора добежит и заставит баб, как евреи, опресноки наспех готовить, чтобы в пустыню Ханаанскую удаляться.

— А если он вам и крест снимет и к вашей партии присоединится, тогда как?

— Да черт с ним, по старой дружбе и ему работенку найдем. Обуем в лапотки, обрядим в мужицкое барахлишко, парик с бородой наденем, сумочку кожаную — он бритый-то ни к черту не годится — он и будет по деревням заместо странника слоняться, наши мыслишки насчет революции забрасывать да мужицкие думки в карман собирать. Нам и такие нужны будут.

Арапыч весело хохотал и высказывал недоверие: не пойдет он странствовать и вшей кормить, не привычен он к этому…

— А не пойдет — ему дорога одна — могила! Ради старости только выбор дадим.

Когда у нас велись такие разговоры, вокруг тюрьмы продолжался оголтелый крик: «Ура-а!», «Ура-а!»

А через каждый месяц устраивался публичный парад и проводы: собиралась огромная толпа народа, оркестры музыки, начальство и попы, служились молебны, опять снова кричали «Ура-а!», и обработанных мужиков вновь и вновь гнали на убой под немецкие пулеметы. В самом деле, на что это было похоже, на что это было нужно?..

А жизнь в тюрьме шла своим чередом, арестанты ходили с бубновыми тузами. На поверках утром должны были говорить: «Здравия желаем, ваше благородие!» А вечером петь молитвы на всю тюрьму. На кухне готовили кипяток, варили «кандер» или «баланду», которые всегда хоть и были жидковаты и попахивали водой, но от наличия красного перца, муки и лаврового листа были достаточно вкусны и с хлебом поедались до поту. Хлеба давали по 700 граммов и выпекали его очень хорошо. Если кому за отсутствием передач не хватало, то на коридорах у уборщика всегда имелись «куски», собираемые от тех, у кого он оставался, и давались охотно всем просящим. И хоть Данила и говорил нам сквозь зубы, что у начальника инспектора с арестантских харчей имеются постоянно свиньи, но из-за этого никто не голодал, хватало и на свиней. Давали по 100 граммов каши и по 25 — мяса. Правда, мясо расходилось по кашеварам, надзирателям и корпусным, но в общем его присутствием все же попахивало. Уж против этого ничего не поделаешь, кухара и повара и в тюрьме наедают «толстый загривок».

За всякие провинности: воровство, карты, драку, оскорбление и неповиновение начальству — арестантов с боем волокли в карцер в подвальный этаж или в смирительную камеру с выбитыми окнами, где их выдерживали некоторое время на холоде. Они орали, сопротивлялись, стучали в дверь, но слушать их было некому. Начальство было к ним глухо. Но несмотря на эти уроки, озорство и разные «продерзости» начальству продолжались, и мы очень часто слышали крики из этих выправительных мест.

Потерпел за свою «продерзость» и Сережа Попов. Он был крайним атеистом и не верил в начальство и его благостные заботы и попечения о всех простых смертных, и не хотел отдавать ему никаких божеских почестей: не кланялся и не вставал перед ним, когда оно входило в его камеру. А ведь это непочитательство непозволительно и на воле, а в тюрьме, где и малые чины ходят при оружии и имеют большие права, такое непочитание начальства считается и вовсе «бунтом», а потому сразу же и принимаются крутые меры к его подавлению. Ты можешь не веровать в Бога и отказаться ходить в любую церковь и на любые праздники (Бога законы человеческие охраняют значительно меньше), но отказаться почитать начальство! Это такая «продерзость», с которой не примирится даже и городовой, а не только помощник начальника тюрьмы при обходе с поверкой. Нам об этом таинственно сообщал Данила.

Вперед его поднимали с койки насильно и заставляли стоять, а когда он снова падал, его держали двое и понемного «подколачивали». В другой раз стали тащить в карцер, он не идет, его волоком да не за руки, а за ноги, думали пожалеет голову, вскочит. Не тут-то было, вот какой упористый! Даже из носа кровь пошла, а ему хоть бы что, так волоком и в карцер втащили.

— Вот это наш, — хихикал Фролов, — хороший бы из него партийный товарищ вышел! люблю таких, к черту всякое начальство! Данила Никитич, мы сами себе начальство!

— А что же он говорит при этом? — спросил с сожалением Тихомиров, — или и говорить отказался?

— Все люди братья, говорит, и никто не может особенным считаться и уважения к себе особенного требовать. Он так и Тройницкому сказал, сидя на койке: «Здравствуй, брат». Тот сразу красным от злости стал: «Какой ты мне брат, сволочь этакая! в карцер его на неделю!» Так опять и сволокли. Ну, только по уходе губернатора начальник выпустил. Он и с прокурором о нем советовался. Ни карцер не помог, ни мордобитие. Да его и бить-то ни у кого зла нет, а так, для видимости. Раз он всех называет милыми братьями, то у кого же руки наляжут его бить? «Почет и уважение, — говорит, — люди по своим делам заслуживают, а вас за что же почитать, когда вы людей на запоре держите, как собак лихих?»

— Вот ты с ним и сговорись, — рассказывал недовольно Данила. — А ведь о нем вся тюрьма знает, все надзиратели перешептываются…

— Вот это люблю, вот это поддерживаю, — кривлялся Фролов, — ай да брат Сергей, он хотя и не марксист, а задирает до костей!

— В самом деле, Данила Никитич, ну за что арестанту почитать вашего брата, когда вы только с ключами ходите, да норовите кому-нибудь в морду дать? К черту начальство! Обеими руками поддерживаю брата Сергея! Так ему и скажи, Данила.

— А он в Бога-то верует? — с любопытством спрашивал Тихомиров.

— Его не поймешь, он по-особенному, не по-православному. Бог, — говорит, — есть любовь, и если кто любит всех людей и не делает им зла, у того и Бог есть, а кто любит только своих дружков, а ко всем другим задом, тот и не знает Бога, как бы он не назывался, и какие бы молитвы не читал…