Екатерина Сушкова - Записки

Нее мы весело отправились в Нескучное. Я рассказала Сашеньке и Лопухину, под каким глупым предлогом меня не хотели пустить на их пикник и, смеясь, мы все вместе благословляла близоруких. Когда же приехала Марья Васильевна, Лопухин поспешил сказать ей: «не вы одни пожаловали к нам прямо из дома, вот и Ваничка Т. тоже самое сделал».

Мы пили чай, ели фрукты, мороженое, бегали в горелки, долго гуляли все вместе, но кончилось как обыкновенно — все разбрелись в разные стороны. Я шла под руку с Лопухиным, дядя-жених вел Сашеньку. Мы заговорились, отстали и очутились в темной, неосвещенной аллее; я заметила это первая и вздрогнула при мысли о насмешках Сашеньки, о ворчаньи теток и силой повлекла назад Лопухина, говоря ему: «вернемтесь скорее, ради бога, скорее, где же наши?».

— Не тревожьтесь; видите, вблизи мелькают плошки, там виднеется главная аллея, мы догоним наших, лишь только захотим этого.

— Да я сейчас хочу соединиться с ними; вы знаете строгость теток, а Сашенька то? Как она будет подсмеиваться? Что она скажет?

— Она, как и другие, не заметит нашего отсутствия; я-же знаю, где стоят кареты; этой тропинкой мы дойдем до экипажей скорее всех, да еще будем подсмеиваться над запоздалыми.

— Ах, мне не до смеха, пойдемте скорее!

— Еще, еще минуту; если бы вы знали, как я счастлив, что вы теперь как будто под моим покровительством! Вы опираетесь на мою руку! Неужели вы так скупы, что захотите отнять у меня и это невинное счастье?

— Мы с вами часто были и будем вместе.

— Но будем ли еще раз так совершенно одни, как теперь? У меня толпятся столько мыслей, но я не нахожу слов вам их высказать, а здесь было бы так хорошо! Никто, кроме бога и вас, не услыхал бы их и Сашенька не смеялась бы надо мною.

— Разве она и над вами смеется? — спросила я необдуманно.

— Так вы понимаете, о чем я хотел говорить.

— Нет, я не знаю, но Сашенька все смеется над Лермонтовым и я думала…

— Думайте, что хотите, но не забудьте этот разговор; если бы я мог, если бы я смел, — продолжал он, оживляясь и сжав мою руку.

Я вздрогнула, Л[опу]хин встревожился.

— Вам холодно? спросил он.

— Очень, очень холодно, — отвечала я обрадовавшись, что разговор принял неожиданный оборот. Мы были уж у калитки; Л[опу]хин побежал за моим манто и неловкими, трепещущими руками укутывал меня в него.

— Этот вечер — первый счастливый в моей жизни, — сказал он.

— Да, кроме тех, которые ему предшествовали и за ним последуют.

— Вы вправе мне не верить, вы еще меня мало знаете, но со временем я надеюсь вас убедить, вам доказать, что вы для меня. — Ни слова Сашеньке, — продолжал он почти шепотом, — вот и она и все наше общество.

Я сказала тетке, что мне сделалось очень холодно, несмотря на июльскую ночь; все подумали, что я нездорова, стали ухаживать за мною.

Л[опу]хин совершенно растерялся, усадил меня в карету и обернул мои ноги своим плащем. Я точно была похожа на больную; лицо и руки были как в огне, но вся внутренность дрожала, как в лихорадке; от такого волнения и голос мой почти пропал.

Возвратясь домой, меня уложили в постель. Когда, наконец, меня оставили одну, я села на кровать, облокотилась на столик и долго, долго плакала, не знаю о чем, потому ли, что я чувствовала себя счастливой?

Я беспрестанно задавала себе вопрос: любит ли он точно меня? Люблю ли я его? Или даже буду ли когда любить его? И я утвердительнее отвечала за него, чем за себя. Зачем же сказал он, без вас Нескучное будет Прескучное?

С отъездом Сашеньки наши долгие беседы прекратились; мы только видались дома да на танцевальных вечерах у тетки Хитровой.

Сашенька звала меня к себе в деревню. Дядя Николай Васильевич очень желал, чтоб я вышла за Л[опу]хина и уговаривал тетку, чтоб отпустила меня с ним к Сашеньке в следующее воскресенье. Тетка отказала, говоря, что в этот день ни за что не пустит, потому что этот противный молокосос Л[опу]хин все праздники проводит у нее.

Ах, милая. Марья Васильевна, вы всегда давали мне сами против себя оружие; вы хотели, чтоб я проскучала сутки в деревне; вы не знали, что каждое утро я имею случай говорить с Леонидом, и в субботу он уже знал, что вторник будет наш день и что мы на свободе наговоримся!

Во вторник, по приказанию Марьи Васильевны, мы секретно с дядей отправились к Сашеньке, но дядя мне сказал, что он предупредил Л[опу]хина вчера же о нашем намерении.

Верст за пять от города, Л[опу]хин нас обогнал и потом то отставал, то обгонял и всякий раз раскланивался и бросал нам отрывистые фразы. Мы провели день приятно: гуляли, ездили в Средниково; мне было грустно на душе; воспоминание Лермонтова так и дышало, так и веяло вокруг меня, а о нем никто не говорил. После шуток Сашеньки на его счет, я не могла о нем заговорить первая; зачем также огорчать Л[опу]хина; он так был счастлив этим нежданным днем свободы и беспринужденности.

Перед отъездом, покуда Сашенька наливала чай на балконе, я сошла с Л[опу]хиным в цветник, нарвать букет для Марьи Васильевны.

— Мне надобно вам что то сообщить, — сказал он; — Я рад случаю, что мы одни. Знаете ли, я писал отцу о вас и он очень желает вас видеть.

— Ваш отец очень добр, но я боюсь, что оригинал не будет верен с описанием; я уверена, что я ему не понравлюсь, я всегда была так несчастлива, да притом всегда принужденна в словах, в движениях…

— Да, при тетках ваших, но кто не поймет ваше положение?

— Зачем вы писали отцу обо мне?

— Правда, зачем?.. он тоже говорит, что я еще очень молод.

Нас позвали пить чай и он не имел случая больше высказаться.

12 июля мы поехали в деревню; Лиза с Прасковьей Васильевной вскоре должна была отправиться к дедушке, князю Павлу Васильевичу Долгорукову в Пензу, и потому осталась у нее.

Я грустно распрощалась с Л[опу]хиным. Он был жалок, такой бледный и унылый. Дорогой я негодовала на себя, что так мало грущу по нем и мало вспоминаю.

Это лето в деревне я провела скучнее обыкновенного; соседи и соседки почти все были люди необразованные; даже и не было скучного моего преследователя, неудавшегося поэта; он покатил заграницу.

Мать его с удивлением мне рассказала, что он теперь живет в такой удивительной и ученой Земле, что даже и мужики то там все умеют говорить по-немецки, а некоторые даже и читают; конечно, я разделяла вполне ее удивление и почти спорила, что этого не может быть.

Вот и обращик образованности наших соседей. Другой наш сосед выходил из себя оттого, что он подписался на Энциклопедический Лексикон, получил уже три тома, а все еще стоит на букве А; «а кажется наш язык то богат, есть слова и с Б и с В, а они все заладили свое А, да А; не лучше ли им было начать со слова бог; только морочат людей, да обирают денежки наши!»