Борис Пастернак - Чрез лихолетие эпохи… Письма 1922–1936 годов

Ну, что ж… И все-таки на меня со стены глядят: твоя Мария Стюарт (Car mon pis et ton mieux – sont les plus déserts lieux [175], эту строку, подаренную мне тобой, у меня перед смертью выпросил Рильке, словами, робкими. Это было им последнее на земле полученное. Последняя получка) – вбок глядит, с условным коварством всех женских лиц того времени (Марины Мнишек время?) – подавленная <���варианты: утвержденная, держимая, упроченная> своим кольчужным платьем – в одной руке перчатки, в другой, взятый наотвес, медальон – и руки не знают <���вариант: ведают>, что творят. И Рильке глядит – ею , последней, одаренной (М.Стюарт – ты – я – Рильке – о, цепь!), и годовалый Мур глядит с сенжильского плажа (Ich kann nicht zu Dir nach Wallis, ich habe einen einjahrigen Riesen – Napoleon – Sohn, der meiner bedarf) [176], и еще, Борис, мой пражский каменный рыцарь, самый человечный из всех вас.

Я сама выбрала мир нечеловеков, что же мне роптать???

– Это как Розанов, однажды, Асе: – Ты же понимаешь, что кроме Людей Лунного Света – нет никого (нет ничего стоющего).

Моя проза. Пойми, что пишу для заработка: чтения вслух , т. е. усиленно членораздельно, пояснительно. Стихи – «для себя», прозу – «для всех» (рифма – успех). Моя вежливость не позволяет час стоять и читать моим «последним верным» явно-непонятные вещи – за их же деньги. Т. е. часть моей тщательности (то, что ты называешь анализом) вызвана моей сердечностью. Я – отчитываюсь. – У меня было так, но (ряд примеров) ведь и у вас было так, вы только забыли… А Бунин еще называет мою прозу: безумно трудной <���над строкой: (Прекрасная проза, но безумно трудная)>, когда она для годовалых детей.

– Скоро пришлю тебе летние фотографии, посмотришь – передашь Асе. (Ты ведь всё жжешь: не хочу, чтобы Мура сожгли.) Вообще, давай переписываться – спокойно. А из-за тебя я разошлась с человеком, который меня любил весь прошлый год и во всем помогал. Помнишь, ты с внезапной мужской подозрительностью (нюхом!) – А кто этот человек? – Это шофер, русский. – Я знаю, что русский. Но вообще – кто? – Это мой сосед, с Юга России… <���над строкой: семья>

В тот же вечер (ночь) – он всегда у меня что-нибудь чинил и свободен был только от 12 ночи: – А Вы Пастернака давно знаете? – Это самый мой близкий человек.

Вслух – не посмел, в письме поставил на вид, я – рассмеялась <���вариант: задохнулась от негодующего смеха> – Как? Я – перед Вами отчитыв<���аться>. Я, из-за каких-то соображений, должна скрывать, что Б.П. мой самый близкий человек! (Он думал, что самый близкий – он!) Словом – разошлись (я только и умею!). Перестал писать и после моего приезда ни разу не пришел. И не придет. А я – очень рада. П.ч. еще раз защитила невидимое , от видимого и еще раз – всё проиграла. (Ибо ты же меня первый будешь укорять за жесткость.)

Образец взрывчатой силы вещества поэта. Бровью не повел, дыхание затаил – и уже обрушился свод. Вот видишь, Борис, ты на меня и не посмотрел, а от твоего непосмотрения я потеряла человека.

Про отъезд (приезд) я ничего не знаю. <���Над строкой: Очевидно – Москва.> Поеду – механически, пассивно, волей вещей. Про твой приезд? Тебе нужно приехать с женой, иначе ты истерзаешься. Приехать, чтобы пожить, чтобы не быть новинкой <���над строкой: никуда не ходить>, чтобы на тебя не ходили. Просторно – приехать, с <���пропуск одного слова> (м.б. стол не столь широк – ах, Борис, Борис). Совсем и ни в чем не считаясь со мной: наша повесть – кончена. (Думаю и надеюсь, что мне никогда уже от тебя не будет больно. Те слезы (а ты думал, п.ч. не хочу ехать) были – последние. Это были слёзы очевидности: очи видели невозможность и сами плакали. Теперь – не бойся, после того, что ты сделал с отцом и матерью, ты уже мне никогда ничего не сможешь сделать. Это (нынче, в письме: проехал мимо…) был мой последний, сокрушительный удар от тебя, ибо я сразу подумала – и вовсе не косвенный, а самый прямой, ибо я сразу подумала: если так поступил Б.П., лирический поэт, то чего же мне ждать от Мура? Удара в лицо? (Хотя неизвестно – что легче…)

Твоя мать, если тебя простит, та самая мать из средневекового стихотворения – помнишь, <���над строкой: он бежал и сердце выпало> сердце упало из рук, и он о него споткнулся. «Et voilà que le coeur lui dit: T’es-tu fait mal, mon petit?» [177]

Ну́, живи. Будь здоров. Меньше думай о себе.

Але и С. я передала, тебя вспоминают с большой нежностью и желают – как я – здоровья, писанья, покоя.

Увидишь Тихонова – мой сердечный привет <���вариант: поклонись>.

Я тогда принесла твоему сыну глобус-чинилку и всё время держала <���вариант: нащупывала> в сумке, а ты всё говорил про ненависть к вещам – и я так и не решилась дать. А тебе – старинного Бальзака. Ты не знаешь всей бездны моей робости .

Борис! Ты был бы собой, если бы на своем Пленуме провозгласил двадц<���атилетнее> <���над строкой: юношеское> вещание, сорокалетнее безумие и бессрочное бессмертие Гёльдерлина (о котором Горький, кстати, запрашивал меня в письме, и когда я всё живописала – оказывается, недоразумение: ошибся немецким именем ), итак, провозгласил бы имя <���вариант: неизвестное имя> Гёльдерлина, а не мазался бы, полемизируя с Безыменским. Литературная газета (где твоя речь) – о, Господи! «Мы в непогодь, в стужу шли на подъем (хотя бы – напролом !), Мы пляшем и дружим и песни поем – Ласкаем детишек, растим города…», впрочем это уже не Безыменский, а Беспощадный, т. е. та же бездарь, только с другой начинкой, что здесь, на всепарижском смотре поэтов, то же , ибо то же чувствую: встать и уйти.

То, что у вас счит<���ается> бесстрашием (очевидно, так надо понимать твою речь) – не у «нас» (у нас – нет), не у нас, в Париже, а у нас – в Лирике —

Ничего ты не понимаешь, Борис (о лиана, забывшая Африку!) – ты Орфей, пожираемый зверями: пожрут они тебя.

Тебя сейчас любят все , п.ч. нет Маяковского и Есенина, ты чужое место замещаешь – надо же кого-нибудь любить! – но, любя, уже стараются <���над строкой: ломают, обкарнывают по своему образу-подобию> («Откровенный разговор» – кстати, без подписи – откровенностию заборов , где тоже всё сказано и даже нарисовано – только не подписано) по белому месту своего лица.

Тебя никакие массы любить не могут, так же как ты – никаких масс любить не можешь, п.ч. для тебя это либо: самум или урожай, вообще стихийное бедствие или благодеяние – либо 160 миллионов одиноких голов: разновидностей – но душ , что тоже массы не дает.

И, по чести: чем масса – судья? (твоим стихам и тебе). На 40 учеников в классе сколько – любящих стихи? Ты – да я? (Процент – по моему великодушию) <���над строкой: а на самом деле – на 400, 4 000, 40 000 – один >. Так почему же эти четырежды сорок миллионов нелюбящих тебе – судья? Ты скажешь, целая страна и есть единица. Согласна. Но единолично явленная, через единицы, т. е. через тех же тебя и меня. Я тебе судья – и никто другой.