Михаил Шевченко - Избранное

Мишка вышел к Петровскому скверу.

Было безлюдно. Посредине — без фигуры великого царя — торчал постамент. Блестели на нем жестяные буквы «Петр I». У подножия сиротливо лежал якорь с цепью.

Мишка шел по проспекту Революции. Руины города предстали руинами, а не сказочными замками.

Сказки не было.

Была обнаженная жестокая явь. Был разрушенный и оскверненный человеческий труд. И кем же? Самим человеком! Тем, который надменно кичится собою как высшим созданием природы!..

Из-за управления железной дороги на проспект вышла колонна пленных немцев. Их вели на работу — растаскивать руины, те, которые они усердно оставляли за собой по всей Европе. Немцы шли и пели; один, длинный, со сбитой на ухо пилоткой, играл на губной гармошке. Пели что-то маршевое. Немцы — большие любители маршей. Мишка это знал.

Впереди них и позади шли наши автоматчики.

«Если бы однажды провалилась европейская цивилизация, я пожалел бы только об одном — о музыке…»

Кажется, тоже Толстой. Что же тогда — ржавый визг немецкой губной гармошки? Новое слово в европейской музыке?..

Насупившись, до боли сжав зубы, глядел Мишка на колонну. Эти немцы где-то здесь ж и л и, в городе, занимали какое-то оставшееся в целости помещение; их только что к о р м и л и… А он…

Мишка остановился. Он не мог идти рядом с колонной, эдак невинно поющей под губную гармошку…

Теперь там восстановлены дома, построены новые. По проспектам и улицам, во дворах домов растут липы и каштаны; разбиты парки и скверы. Бронзовый Петр Первый стоит на постаменте. Как будто не было разрушений, убийств, крови.

Но на этих местах погребены сотни тысяч людей, сотни тысяч судеб. Руин нет — руины есть. И вечно будут — руины человеческих сердец.

Можно поднять из руин жилища и сады. Можно все перестроить. Но как изменить прожитую жизнь?..

Нади не было дома. Мишка поблагодарил Капитолину Сидоровну за приют. Попросил ни в чем не винить Надю.

На вокзале стоял эшелон — ехали демобилизованные. В вагонах раскрыты двери; состав увешан портретами Сталина, плакатами, ветками зелени. Мишка смотрел на смеющихся, поющих, пьющих солдат и плохо соображал, что же с ним произошло.

Он подошел к глухой стене какого-то ларька. Сел на футляр. Сидел, облокотившись на колени, обхватив руками голову. За эшелоном маневрушка таскала вагоны, колеса постукивали на стыках.

Сразу после освобождения города от фашистских войск Мишка с ребятами катался на лыжах в Песках. Наткнулись на кем-то оставленную без предохранителя итальянскую гранату — такую красную баночку. Старушки подбирали их — приспособить вместо лампадки. Старухам отрывало руки, выбивало глаза.

Оставленная граната лежала на лыжне. Кто-то мог подорваться на ней. Надо было взорвать ее. Били снежками, били камнями — не взрывалась.

Тогда Мишка предупредил ребят, чтоб ничего не бросали. Сам подбежал к гранате, схватил ее и, едва размахнулся, едва она вылетела у него из ладони, — все это произошло в две-три секунды, — граната разорвалась. Мишка упал на колени оглушенный. Руку отбросило назад. И надо же тому быть! Взрывная волна и все осколки ушли от него, ушли в противоположную сторону. Перед Мишкой метрах в полутора темнело на снегу овальное пятно от взрыва. Звенело в ушах. Кисло было во рту. Но ни один — даже самый крохотный — осколок не коснулся его.

— Ну, Кобзарик, кто-то молится за тебя, — сказал Мишке школьный друг Илько Тютюник.

Мишка знал — молилась мать.

«Что с ней сейчас?.. Зачем я тогда остался на земле? — вдруг подумал Мишка, вслушиваясь в стук колес маневрового паровоза. Стук звучал все явственней… — Зачем теперь жить?..»

— Ты чего, парень, голову повесил? — На плечо кто-то положил руку. — Отстал от поезда, что ли?

Мишка откинулся к стене ларька. Над Мишкой склонился пожилой солдат. Без пилотки, пушистые усы, руки крепкие, узластые, с закопченными махрой пальцами.

— Отстал, — сказал Мишка. И подумал: «Так отстал, что уже не догнать…»

— Куда тебе надо? — Солдат присел перед ним на корточки. — Не кручинься. Куда ехать-то?

— Домой. — Мишка поднял глаза.

— Ох, как ты смахиваешь на моего братюньку. С сорок первого не видел его… Так где дом-то?

— В Россоши.

— Это ж нам по пути. А ну, айда со мной!

Солдат крепко взял Мишку за плечи, поднял, накинул себе на руку ремень футляра.

— Никак гармонь?

«Я выйду за него замуж!» Это конечно… — думал Мишка, шагая за солдатом. — Но как она хотела, чтоб я жил у них…»

Пересекли свободные пути. Подошли к раскрытому вагону.

— Хлопцы! Братюньку нашел! — закричал солдат. — Принимайте!

Мишка и глазом не успел моргнуть, как очутился в вагоне, среди сидевших на растолоченном сене солдат.

— Сейчас он нам рванет че-нибудь!

Солдат открыл футляр, вынул баян и протянул его Мишке.

— Ну-ка, брат!..

Мишка обвел взглядом притихших солдат — сколько он видел их вот так, на концертах в клубах, в госпиталях, — и ударил по самому больному:

«Давно я не видел подружку, дорогу к знакомым местам. Налей же в железную кружку свои боевые сто грамм! Гитару возьми, струну подтяни, солдатскую песню запой! И камень родной омоем слезой, когда мы вернемся домой!..»

Мишкин голос металлически звенел. Солдаты подхватили припев. Один развязал вещмешок, достал из него бутылку, к нему потянулись руки со стаканами, кружками, банками, крышками от котелков.

— Эх, мать честная!..

— Ну и братишку ты нашел!

«И камень родной обмоем слезой, когда мы вернемся домой…»

— Ми-и-иша-а! Ми-и-иша! — послышалось близко.

Мишка оборвал песню. Бросил баян на сено. Кинулся к двери. Внизу у вагона стояла Надя.

— Хорошо… что ты… — она не могла отдышаться, — что ты играл. А то бы я не нашла. Уезжаешь? — У нее скривились губы. — Уезжаешь, значит? На вот тебе! — Она протянула газетный сверток. — На дорогу… А может, подождать надо?

Мишка передал сверток солдатам и спрыгнул к Наде.

— Бери девку с собой! — крикнул кто-то из солдат. — С такой не пропадешь!

Мишка ничего не слышал. Он глядел на Надю, на ее заплаканное лицо.

— Ты приедешь? Приедешь? — Ее глаза ждали ответа. — Я люблю тебя!..

— А у меня маму…

Лязгнули буфера. И Надя не услышала его.

— Давай, хлопец. Поехали!

Надя шагнула к нему.

— Я буду ждать тебя!

— Спасибо!.. Спасибо за все! — крикнул Мишка и побежал за покатившимся вагоном. Солдаты подхватили Мишку.

Надя одна стояла между рельсов — тоненькая, в синем платье-клеш, раздуваемом ветром от движения поезда.

— Ты чего ж? Брал бы ее с собой! — разглядывали Мишку солдаты. — Не скучно было бы.

— А нам и так не скучно. Рвани, парень, еще какую!

— Ты перво-наперво спросил бы, ел ли он чего!

Кто-то сунул Мишке банку консервированных крабов и хлеба четверть буханки. Кто-то протянул стакан с красным вином.