Михаил Шевченко - Избранное

У меня в записной книжке появилась первая запись:

«Сегодня видел А. А. Фадеева. Разговаривал с ним, пожал ему руку. Руку, написавшую «Разгром».

Второй раз видел Фадеева в 1950 году на встрече его с нами в Литературном институте.

Конференц-зал не вместил желающих послушать Фадеева. Студенты нашего института и других вузов толпились у входа в зал, на лестнице, сидели на подоконниках.

Что больше всего запомнилось? Красив! Малиновое лицо, открытый лоб. Оживлен и даже, я бы сказал, радостен. Словно оттого, что видит уважительное отношение к нему нескольких сотен молодых людей, именующих себя писателями.

Говорит волнуясь и нагромождает друг на друга эти «так сказать», «следовательно», «таким образом»… Меня это поражает, но тут же я оправдываю его, вспомнив гоголевское — если бы хорошо говорил, то плохо бы писал…

Вскоре Фадеев покоряет своей взволнованностью и огромной эрудицией; он говорит о таких вещах, которые оттесняют внешнее и заставляют думать только о них.

О труде писателя он говорит долго и обстоятельно. Писательство — один из видов человеческого труда. Эта давняя истина звучит для юношей, рифмующих первые стихи, как открытие. Его опыт: в «Разгроме» нет главы, которая не была бы им переписана менее пяти раз. Есть главы, переписанные двадцать пять раз!

Лев Толстой оставил по пятнадцать — двадцать вариантов одной и той же вещи. Обнаружено около ста вариантов одной его статьи… Чувствуется благоговение Фадеева перед Львом Николаевичем Толстым.

Разговор поразил меня и моих товарищей. И если некоторые пришли в институт гениями, то из института в лучшем случае уйдут начинающими литераторами.

Был в зале имени Чайковского на чествовании А. А. Фадеева в связи с 50-летием.

Рядом с юбиляром на сцене крупнейшие писатели, друзья, товарищи по работе. Множество теплых поздравлений и адресов, приветствий. Но взволновало не это. Взволновала речь его в конце вечера.

С какой-то щемящей грустью сказал он, что вот, дескать, здесь понаговорили много лестных слов, даже теоретиком его назвали. А он ведь является автором всего лишь двух законченных произведений.

Обещал спеть свою лебединую песню…

Какая у него юношеская биография!.. Мальчиком Саша Булыга уходит в революцию. Подполье. Делегат партийного съезда. Доброволец в ликвидации кронштадтского мятежа.

Есть счастливая случайность в том, что материалы о молодогвардейцах попали именно ему в руки. Именно он, Фадеев, был ближе всего к этим материалам по своей юношеской биографии. Думается, ему легко было писать образы Сережки Тюленина, Любки Шевцовой и Ульяны Громовой. И Олег — наиболее трудный образ для работы — получился полнокровным, жизненным.

В них во всех — много от Саши Булыги.

Врезались в память лирические отступления «Молодой гвардии».

«…Мама, мама, я помню руки твои…»

Как, вероятно, счастлива была его мать! Ведь это ею вызваны были к жизни изумительные строки. И обращены они были прежде всего к ней.

Он должен был хорошо понимать других матерей.

А еще одно отступление.

«Друг мой! Друг мой!.. Я приступаю к самым скорбным страницам повести и невольно вспоминаю о тебе…»

Почему-то мне кажется, что он вспоминал это перед своим уходом… «Друг мой! Друг мой!.. Я приступаю к самым скорбным страницам повести…»

Как жаль, что «Последний из удэге» остался незаконченным! Там есть завидные главы. Возьмите хотя бы главу о рождении Масендзы. Какое обобщение!..

Из письма Бушмину:

«…Напрасно Вы категорически вымели Джека Лондона из моих литературных учителей. Вспомните только, в каком краю я вырос. Майн Рид, Фенимор Купер и в этом ряду — прежде всего Джек Лондон, разумеется, были в числе моих литературных учителей. Замысел «Последнего из удэге» не мог возникнуть в столь молодые годы без «Последнего из могикан» Купера…»

В письмах к наиболее близким людям он часто подписывается — эсквайр. Интересно. Романтик он был!..

Как-то году в пятьдесят втором к нам в общежитие пришел высокий, чернявый, с темным пушком усов, Саша… Фадеев. Оказалось — сын Александра Александровича. Он учился в девятом классе или десятом, но по развитию был гораздо старше своих лет. Обычно он появлялся внезапно, потом надолго исчезал.

Мы подружились. Просиживали у нас часами за шахматами, спорили о литературе. И конечно, я расспрашивал его об Александре Александровиче.

По рассказам Саши, отец любил его, был к нему внимателен и щедр. Но, видимо, вместе они бывали нечасто. То и дело на мой вопрос — чем сейчас занят Фадеев — Саша отвечал: уехал на конгресс, на заседание Совета мира, в заграничную командировку и т. д. и т. п.

Лишь однажды Саша сказал, что Александр Александрович уже месяца три живет на Урале, изучает жизнь уральского завода.

Позже в «Огоньке» появятся главы «Черной металлургии». Сразу станет ясно, что даже крупному таланту, каким был наделен Фадеев, трудно было освоить новый, незнакомый ему материал.

Как-то я спросил у Саши, не думает ли Александр Александрович вернуться к «Последнему из удэге»?

— Он много раз пытался это сделать, — ответил Саша, — но, наверное, слишком большой перерыв в работе над этим романом… Страшно трудно войти снова в атмосферу его. Причем все время отца отрывают от работы…

Слушал я Сашу и чувствовал, что он, видимо, слово в слово повторяет высказывания Александра Александровича ему или при нем кому-либо из друзей.

Однажды мы пошли с Сашей на лыжах в лес. Остановились передохнуть в кустарнике на берегу Сетуни, и Саша рассказал про любопытный случай.

Во время одной из бесед с ним Александр Александрович подошел к книжным полкам, окинул их взглядом и с грустью сам себе сказал: «Да, эсквайр, хороший ты писатель, но вот Джек Лондон лучше. У него, скажем, есть «Мартин Иден», а ты своего «Мартина Идена» не написал… Ты многого не написал, эсквайр… Ты уж так и останешься автором двух книг…»

Александр Александрович снял с полки знаменитый лондоновский роман, полистал его, бережно поставил на место, сел в кресло, замолчал и больше с Сашей в тот день не разговаривал. И ни с кем в тот день не разговаривал больше. Один просидел до вечера в кабинете.

Из статьи «В родном краю» (1935):

«Опыт показал, что писателю трудно плодотворно работать, живя преимущественно в Москве. И это, конечно, не потому, что в Москве не делают больших дел. В Москве творят великие дела, но обстановка литературной среды, общественные и литературные обязанности, заседательская суетня — все это отнимает невероятно много времени. Коллективные поездки писателей на стройки, в колхозы редко оправдывают себя. Такой образ жизни, какой ведет М. Шолохов, которого я высоко ценю как писателя, наиболее, по моему мнению, оправдан. Шолохов не только работает в тесной близости с людьми, о которых пишет, — он живет их интересами, и его книги о них совершенно органически связаны с его и их жизнью».