Шарль Митчи - Тамбов. Хроника плена. Воспоминания

Но как же спать прямо на полу, в этом убежище, открытом всем ветрам, и не подохнуть от холода? Одному из наших приходит в голову блестящая идея, тут же подхваченная всеми остальными. Мы берём две шинели и пристёгиваем их на пуговицы одна к другой. У нас получается нечто вроде узкого чехла, куда мы проскальзываем, обнявшись, как влюблённые, чтобы сохранить тепло наших тел и не дать ему быстро улетучиться. Через час мы встаём, чтобы опять погреться около костра, который поддерживают несколько наших товарищей. Потом мы опять ложимся. и так продолжается до раннего утра. Тут нам в виде исключения дают попить «tcha’i», который одни считают чаем, а другие — чем-то вроде кофе. Неважно, это принимается с благодарностью и помогает нам согреться перед нашим нескончаемым переходом.

Как и у многих моих товарищей, у меня воспалились глаза от солнца и дыма, и, встав, я не мог держать их открытыми — так было больно. Следующие два дня я шёл, надвинув на глаза шерстяной шлем, как слепой.

Мы были в дороге уже четыре или пять дней, когда утром я почувствовал сильную боль в паху. Мне удалось подняться, но с каждым шагом становилось всё хуже, я думал, что упаду в обморок, так было больно. Что делать? Остаться здесь? Это означало бы смерть. Я не был бы первым, кто закончил свои дни в снегах и холоде России. Меня спасла только помощь моих товарищей. По двое по очереди они поддерживали меня с двух сторон, положив мои руки себе на плечи. Так боль можно было терпеть, и нам удавалось идти с той же скоростью, что и остальные, измотанные переходами по двадцать-тридцать километров в день.

Ближе к вечеру мы входим в большой город, частично разрушенный войной. Мы проходим перед большим зданием, откуда вырывается аромат свежего хлеба: хлебозавод! Соблазнительный запах этого хлеба, предназначенного не для нас, ещё больше усиливает мучительное чувство голода, которое проявляется сильными спазмами в пустом желудке. Город, который мы прошли, называется Коростень. Название было мне знакомо, поскольку часто упоминалось в военных сводках.

Следующим утром рассвет никак не наступит. Небо остаётся чёрно-серым. Скоро мириады снежных хлопьев начинают падать с неба, почти ничего не видно. Начинается буран. Мы идём в полутьме, мы деморализованы. Наконец светает, но мы не видим ничего дальше десяти метров. Слой свежего снега, покрывающий старый, утоптанный и плотный, становится всё толще: пять сантиметров, потом десять, потом пятнадцать! Он не перестаёт валить. Мы уже не различаем, где край дороги. Какая пытка идти в разбитых башмаках без пятки, одновременно жмущих и сваливающихся с ног! Мы всё ещё на дороге или уже идём через поле? Наши охранники знают не больше нашего! Снег по щиколотку, затем выше. Пока мы с трудом бредём по рыхлому снегу, мне на память приходят отрывки из «Возвращения из России» Виктора Гюго:

Вечером, когда уже совсем стемнело, мы замечаем впереди силуэты домов, которые кажутся нам знакомыми. Мы вернулись туда же, откуда ушли, — в деревню, где были утром! Мы весь день шли по кругу, почти двадцать километров! Как описать, насколько мы пали духом?..

Последовало и другое ужасное разочарование. После длинного и утомительного перехода мы вечером приходим в колхоз, где в жилых домах расположились на отдых русские военные. Сельскохозяйственные постройки не заняты и, несомненно, предназначены для нас. Из одной трубы идёт дым: может быть, это готовится ужин для нас? Нас ведут в амбар, где вошедшие первыми видят два дымящихся котла. Двое пленных в униформе хаки (значит, румыны или венгры) начинают раздавать пустые консервные банки, в которые они наливают до половины явно что-то горячее, судя по пару, который от них поднимается. Наконец-то суп! Мы медленно продвигаемся, терпеливо ожидая своей очереди. Первые уже исчезли внутри амбара и жадно глотают эту бурду, если не особенно съедобную, то, по крайней мере, горячую. К несчастью, из-за моих скверных ботинок я нахожусь в самом конце очереди. Когда нам до амбара остаётся всего несколько метров, трое русских солдат с винтовками выходят из соседнего дома, хватают полдюжины бедолаг, естественно, вместе с ними и меня — единственного француза среди пятерых или шестерых немцев. Держа винтовки под мышкой, они заставляют нас выйти из очереди и отойти метров на тридцать к одному из тех больших колодцев с журавлём, похожих на те, которые часто можно видеть в венгерских степях.

Пока наши товарищи пируют в амбаре, мы вынуждены под угрозой удара прикладом наполнять водой большую бадью, привязанную к короткому концу журавля, погружая её в колодец, а потом тянуть за верёвку, привязанную к длинному концу, чтобы вытащить бадью и вылить её содержимое в другие вёдра, стоящие у края колодца.

Вокруг колодца тут же образуется толстый слой льда, по которому наша обувь скользит, мы всё время больно падаем. Потом надо было носить полные вёдра в маленький домик в нескольких десятках метров, солдатскую баню, и выливать их в бак.

Колодец с журавлём. Рис. А. Тиама

Я пытаюсь бурно протестовать с помощью трёх слов «Niet Niemsku, Franzouski!», что оставляет моих собеседников равнодушными. Напротив, они не перестают кричать «Dava’i, davai, bistre», чтобы заставить нас работать быстрее. Через полчаса я возобновляю попытки объяснить нашим мучителям, что они могли бы заменить нас теми пленными, которые уже поели, лучше бы немцами. Без толку! Голова начинает кружиться, я почти не держусь на ногах, я больше не могу! Но удары прикладов моих истязателей берут верх над крайней усталостью. Я шатаюсь, но иду как во сне, иногда опрокидывая ведро, что каждый раз вызывает новый удар прикладом. Пытка закончилась только часа через два. Шатаясь от изнеможения, обессиленные, изнурённые, продрогшие от холода, мы возвращаемся в амбар, где нас встречает полная тишина. Все лежат на соломе и крепко спят. Никаких следов супа! Разбитые и подавленные, мы валимся на сено. У нас нет времени предаваться унынию, мы так устали и так хотим спать, что засыпаем моментально.

Во время этого бесконечного путешествия по Украине, которое длилось больше двух недель, для нашего питания не было предусмотрено ничего, абсолютно ничего. Мы целиком зависели от доброты, от доброй воли удивительных русских крестьянок, которые много раз раздавали варёную картошку горемыкам, носившим ту же форму, что и те солдаты, которые за несколько дней до этого сожгли их деревни, разрушили их дома, угнали или убили их мужей. Они делали это инстинктивно, безо всякого принуждения со стороны наших охранников. Они не знали, что под этой ненавистной униформой скрывается много французов, которые считали для себя невозможным участвовать в совершаемых нацистами ужасных преступлениях.