Виктор Баранец - Потерянная армия: Записки полковника Генштаба

Рвалась, рушилась, распадалась система преемственности, сдавались в архив армейские традиции, тысячи недоуменно-возмущенных писем командиров, политработников, Офицерских собраний, ветеранов войны гигантскими косяками летели в Кремль, в Министерство обороны, в Генштаб. Кремлевские и министерские клерки в своих ответах людям размазывали сочувственные сопли, выстраивали искусственные аргументы, ссылаясь на вечную бюрократическую ложь «объективных обстоятельств».

Мой мудрый друг и духовный наставник отставной полковник Петрович между прочим сказал очередную бессмертную фразу:

— Наверное, только в России способны путать бутылочные стекляшки и бриллианты…

В тот черный день, когда комдив генерал Васильев сдал Боевое Знамя дивизии в подвал Центрального музея Вооруженных Сил, он со слезами на глазах рассказывал мне, что его не покидает ощущение предательства…

После музея мы позвонили в Генштаб нашему общему знакомому полковнику Савчуку — тому самому, с которым отбывали срок в дальневосточном захолустье.

На Арбате в ресторане «Прага», некогда прозванном генштабистами «Домом офицеров» (из-за того, что там в былые времена советские офицеры нередко могли позволить себе хорошо посидеть), за столом под огромным цветком неизвестного происхождения мы помянули годы совместной службы, «племянника Брежнева», «Кактуса» и покойную Васильевскую гвардейскую дивизию.

Поминки были тяжелыми: генерал Васильев вне графика наливал себе из графина водку, на чем свет стоит костерил по ранжиру президента, министра обороны, начальника Генштаба и командующего войсками округа.

Последним он костерил себя и, когда хорошенько набрался, стал грозиться, что застрелится…

Он называл себя «дважды изменником».

— Почему дважды? — спросил Савчук.

— Потому, что первый раз я предал собаку, а второй — дивизию…

Из его душещипательного рассказа стало ясно, что еще в бытность свою майором в славном приморском гарнизоне рио де Манзовка приручил он с сосунка немецкую голубую догиню. А когда засобирался на учебу в Москву, решил сплавить собаку в добрые руки. Но она больше ни к кому не шла. Тогда однажды он завез ее на командирском «уазике» глубоко в лес, бросил кучу костей и дал полный газ.

Не помогло.

К вечеру догиня спала у дверей квартиры, не соображая, чем она так провинилась.

Перед отъездом в столицу капитан отвез собаку на дивизионный полигон, километров за пять от гарнизона, и там пристроил ее у солдат хозвзвода, поближе к столовой.

Когда же Васильев уезжал из Манзовки, когда пошли прощальные лобызания с хмельными сослуживцами перед самой дорогой, в полупьяную толпу провожающих с почти человеческим радостным завывом, бешено мотая хвостом и брызжа атомной радостью глаз, ворвалась огромная догиня, принявшаяся яростно лизать уезжавших навсегда хозяев…

Генерал рассказывал обо всем этом с такими деталями и чувственными подробностями, словно то было вчера, а не десять лет назад. И не с собакой, а с человеком.

…Потом догиня километров пять бежала следом за автобусом, увозящим Васильева.

Женщины в салоне тихо вопили, а мужики сидели, как за поминальным столом.

В конце концов, не выдержав скорости автобуса, догиня споткнулась, упала в ржавую пыль и так и осталась лежать у дороги с пеной на морде до тех пор, пока машина не скрылась за сопкой…

Друзья вскоре написали Васильеву, что догиня возвратилась в гарнизон и много месяцев жила под лестничной клеткой у дверей квартиры бывшего хозяина. Ее подкармливали гуртом гарнизонные дети. Она никого больше не признавала.

Когда она заболела, офицеры все же увезли ее на полигон. Потом она долго жила возле полевой кухни до тех пор, пока не погибла в сражении с волками…

— За верность, — предложил Савчук.

— За преданность, — добавил генерал.

Он стал собираться на поезд. Мы вышли его проводить. Пока ждали такси, курили и молчали. Васильев — опять про дивизию и опять — про собаку:

— Жена однажды затянула меня в малюпусенькую церквушку под Воронежем… Батюшка спросил, в чем я желаю покаяться… Я просил Бога простить меня за предательство… Он меня простил. А я опять предал. Тогда — собаку. Сейчас — дивизию.

Было грустно. Когда расстались, Савчук посмотрел на наш родимый Пентагон и сказал:

— Окна светятся — наши вкалывают. А мы гуляем. Мы тоже предатели… Может, тоже сходим покаяться? Тут на Никитских воротах есть славная церквушка…

В глазах двоилось, и от этого окон в Генштабе казалось вдвое больше.

Предложение Савчука насчет «покаяться» слегка отрезвило меня: это могло плохо кончиться. Согласно уставу, я обязан был «уберечь товарища от недостойных поступков».

— Надо ехать домой каяться.

— Пр-пр-принимаецца… Но ты будешь трр-альщиком…

На такси и с песнями долго летели мы на окраину Москвы, где среди новостроек стоял дом Савчука. Поскольку полковник ввиду явного перебора плохо ориентировался на местности и не был способен точно указать водителю точку выгрузки среди многоэтажек-близнецов, то разозленный извозчик бросил нас в центре микрорайона.

Повисшего у меня на руке Савчука мне пришлось тащить через стройплощадку, где он в одно мгновение резко от меня оторвался и я только и успел услышать громкий всплеск..

Савчук свалился в яму с известью. Оказавшись после ныряния на поверхности по грудь в белоснежной жиже, мужественный офицер, как и подобает ответственному сотруднику Генерального штаба, первым делом стал сдавать мне документы: партбилет, пропуск, удостоверение личности.

Я принимал их, стоя на коленях в белой грязи, поскольку в другом положении дотянуться до пострадавшего не было возможности.

После этого я с превеликим трудом извлек товарища из западни и мы продолжили свой путь во мраке до первой лужи, где пострадавшему надо было экстренно промыть глаза. У первого же осветительного фонаря белый, как статуя в Летнем саду, Савчук потребовал показать ему документы, проявляя необычайно высокий интерес к их состоянию.

С четвертой или пятой петли вокруг савчуковского дома мы стали заходить на посадку. Разбор полетов был неминуем, как восход солнца, и беспощаден, как стрелецкая казнь.

Глубокой ночью заспанная и ворчащая жена Савчука открыла дверь и с трудом обнаружила в белой статуе редкостное ее сходство с однофамильцем.

Затем со словами «пьянь беспробудная» схватила за грудки благоверного, с большим трудом вписывающегося в габариты прихожей, и швырнула в направлении спальни. Пролетая мимо занавесей прихожей, полковник Савчук мертвой гвардейской хваткой вцепился в одну из них и стал делать вращательные движения до тех пор, пока тяжелый деревянный карниз не рухнул ему на самый горбик носа.