Филипп Соллерс - Казанова Великолепный

«Исполненный благодарности, я прижался губами к восхитительному ротику, который высосал квинтэссенцию моей души и сердца».

В полицейском протоколе это называлось бы «актом орального секса». Современный писатель написал бы: «Она у меня отсосала» или «сделала минет». Это совсем не то.

(В Вашингтоне некая стажерка заявила в суде, что вступала с президентом США в «половые отношения определенного рода». И кажется, подробно все описала. За это я пошлю ей «Историю моей жизни» и эту свою книгу.)

Мастер композиции, Казанова совершенствуется в искусстве фуги. После двух М.М. появляются две Терезы. Тереза-вторая — это тот же Беллино, которого Каза через пятнадцать лет после первой встречи находит во Флоренции. В литературе мы видим нечто подобное у Бальзака и у Пруста; возвращение персонажа — признак победы текста над временем. В данном случае нас ждет большой сюрприз. Как мы помним, у Терезы-первой была от Казы дочь София шести лет. Ну а вторая Тереза предстает замужней дамой, матерью пятнадцатилетнего Цезарино. Мальчик вырос в Неаполе и ужасно похож на отца, то бишь на Казанову Он музыкант, играет на клавесине. Все обедают дружной компанией. «Это один из счастливейших дней в моей жизни», — записывает наш удивительный холостяк, родивший по меньшей мере троих детей (третий — тот, которого он сделал Дюбуа). Думается, перед исследователями открывается тут обширное поле деятельности. Куда девались потомки Казановы? Какова их судьба? Кто их дети, внуки и так далее до наших дней?

Каза — сюрреалист, каких мало. Этот философ-либертин, втайне склонный к роли патриарха, прибыл в Авиньон и ищет там следы Лауры де Сад [33] Лаура, которой посвящены сонеты Петрарки, была женой авиньонского дворянина по имени Уго де Сад, которого маркиз де Сад числил среди своих предков. .

«Каждому итальянцу, который читал, слушал и оценил по достоинству стихи Петрарки, должно быть интересно побывать там, где сей великий поэт увидел и полюбил Лауру де Сад».

Дальше приводится стих Петрарки, по мнению Казановы, одна из лучших в мире поэтических строк:

«Morte bella parea nel suo viso», смерть на ее лице казалась прекрасной [34] Петрарка. Сонет CCLXXXII. .

Представим себе (хронологически это вполне возможно) другого паломника в этих местах, двадцатилетнего маркиза де Сада. Двое приезжих встречаются, здороваются. По словам Сада, когда он был в тюрьме, ему являлась во сне прародительница Лаура и утешала в его невзгодах. Каза и Сад никогда друг о друге не упоминали, но запросто могли бы встретиться в Париже или где-нибудь еще. Как бы то ни было, их произведения стоят бок о бок, здесь и теперь, белым днем, на моем письменном столе.

«Смерть на ее лице казалась прекрасной». Каза приехал сюда в обществе красивой женщины, которая напускала на себя унылый вид, чтобы казаться интереснее (меж тем ее за глаза величают «надутой потаскухой»). Каза галантно напутствует ее:

«Веселость, сударыня, это удел блаженных душ, тогда как уныние — гримаса обреченных на вечные муки. Будьте же веселы и таким образом достойны своей красоты».

В другой раз Каза говорит подружке: «Будь веселой, уныние меня убивает».

Унылые прокляты. Они тихо загоняют вас в гроб, иной раз тем, что гробят сами себя. Угрюмые безумцы, мученики неусыпной воли: главное — требовать, пусть требование ничтожно, все лучше, чем не требовать ничего.

В любви Джакомо почти не случалось давать осечку, терпеть фиаско (как говаривал Стендаль, которому часто мешала внешность или чрезмерная «кристаллизация»). Однако «в тридцать восемь лет я стал замечать, что злосчастный сей недуг настигает меня слишком часто». Таблеточку виагры, Каза? Нет, спасибо, мне еще надо дописать несколько глав.

Опять возникает на страницах записок Папа, но уже не тот. Не Бенедикт XIV, а Климент XIII, его преемник. Он принимает Казу и вручает ему орден Золотой Шпоры (Моцарт получил такой же), к тому времени эта награда стала совсем незначительной, но Каза ею страшно гордился. Папа заверяет шевалье де Сейнгальта в своем «особом расположении» и благосклонно его выслушивает: Джакомо хотел бы, чтоб ему позволили вернуться в Венецию. Он в то время и правда подумывает, не вернуться ли. И не жениться ли? Например, на крошке Мариучче? Нет, вот он покорил другую — Леонильду, а вскоре в Неаполе узнает, что она его дочь. Положительно, дети так и валятся на него со всех сторон, чем дальше, тем больше. Было трое, и вот еще один ребенок. Точнее, еще одна, и он, сам того не зная, совершает инцест.

Леонильда — дочь Лукреции, той самой, с которой мы встречались прежде. Прежняя страсть загорается в Джакомо с новой силой. Далее следует неизбежная сцена. Начинается она торжественным речитативом, мать обращается к дочери:

«Вот твой отец. Обними его, если же он был твоим любовником, забудь о своем преступлении».

И все трое застывают «со сладостной немой улыбкою».

(Тут впору пришлась бы какая-нибудь ария Моцарта, к примеру, из «Cosi fan tutte».)

Бывшая, все еще желанная любовница и ее дочь, а также и моя, с которой я только что переспал? В постель!

Леонильда с любопытством смотрит, как сходятся ее родители: «Вот, значит, как ты действовал восемнадцать лет тому назад, когда зачал меня!»

Нет, не совсем так. Чтобы «уберечь» Лукрецию, Джакомо ретируется.

«Леонильда, растроганная до глубины души, одной рукой милостиво касается распаленного лона матери, другой подносит чистый платок к влаготочивому отцовскому оружию».

Надо ж отыскать такое слово — «влаготочивое»!

Но это еще не все. Лукреция, возможно досадуя на такое обхождение, просит Казу начать все сначала и дойти до конца (до «крови»), чтобы сделать ей «еще одну Леонильду».

Уф, хорошенького понемножку! Передохнем.

Во время этого нового пребывания в Риме Каза, по его признанию, участвовал в «самом инфернальном из всех бесчинств», что позволило ему «лучше узнать самого себя». Ему пришлось со шпагой в руке защищаться от содомитских посягательств. Лишнее доказательство, что такие утехи ему не по нраву (что ж, нет в мире совершенства!). Когда он говорит о «педерастии», то имеет в виду совместную или взаимную мастурбацию. Любители этого занятия полагают, что в нем таится немало нераскрытых возможностей. Но сторонники другого образа действий, видимо, всегда мешают им своим буйством. Зато любовные сцены с двумя женщинами встречаются в записках очень часто, и если попытаться классифицировать вкусы Казы, то его придется признать, разумеется, не «лесбиянином», но любимцем лесбиянок. Немаловажный нюанс. Надо, конечно, подчеркнуть и периодически проявляющуюся тягу к трансвеститам, вполне в духе времени (опять-таки вспомним Моцарта). Вот, например, строки о некоем кастрате: