Филипп Соллерс - Казанова Великолепный

«Мода требовала, чтобы к нему приезжали и в него влюблялись, кто пренебрег бы этим, прослыл бы у немцев последним человеком».

Мужеложество в порядке вещей. Каза его не осуждает, но зорко оглядывает спальни (а не подземелья) Ватикана. Кастраты, как известно, в течение долгого времени выполняли в папских кругах музыкальные функции. Нынешнее блестящее возрождение музыки барокко дает представление об этом феномене.

Подведем итог: переодетые мужчинами хорошенькие девушки или пригожие, как девушки, кастраты. Прибавьте к этому «свеженьких милашек» лет двенадцати-восемнадцати — таково распределение главных ролей в опере Казановы. Чуть не забыл монашек, ныне почти невостребованный тип, и вообще любых красивых женщин.

По словам Лакана, все, кто любят женщин — независимо от собственного пола, — гетеросексуальны. Если так, то многих женщин таковыми не назовешь, как и многих считающих себя гетеросексуалами мужчин. Казанова значительно проясняет этот вопрос. Он рыцарь познания. И он это прекрасно понимал, иначе не стал бы утруждать себя такой обстоятельностью и точностью. Первым в истории метафизики он рассматривал свое тело как объект эксперимента. Метафизика немало удивлена — она не привыкла направлять свои взоры в эту сторону.

Одна из хитростей Казановы заключается в том, что он много говорит о безумии маркизы д’Юрфе, не рассказывая при этом, что именно он делал, когда, потакая ее сумасбродствам, надолго запирался с нею. Каббала, магические пирамиды, поклонение Духам планет — все это отнимало много времени, и, поскольку он ни на йоту не верил в эту белиберду, можно предположить, что ему было жутко скучно. Конечно, это был способ заработать на жизнь, поскольку одной карточной игры не хватало. Однако, как мне кажется, он еще и тренировал волю. Упражнялся в напускной серьезности, в запоминании и чтении наизусть, проходил своеобразную аскезу. То есть под видом алхимических штудий занимался своей личной алхимией. И эти упражнения немало способствовали его нынешней и будущей писательской славе.

Госпожа д’Юрфе начинает терять терпение. Где же обещанная операция, после которой она должна переродиться в мужском обличье? Увы, изворачивается Казанова, глава розенкрейцеров сейчас в Лиссабоне, в тюрьме, он в руках инквизиции. Я должен съездить в Аугсбург, на конгресс, который там скоро состоится, но мне нужны заемные письма и ценные вещицы для подарков, ну, всякие часы, табакерки, чтобы «задобрить невежд». Как-то, будучи проездом в Париже, Каза повел маркизу погулять в Булонский лес. А незадолго до того говорил ей, что где-то поблизости находится граф де Сен-Жермен, но она не поверила. И что же — вот он, на повороте аллеи. Мелькнул и скрылся. Госпожа д’Юрфе для проверки справляется у Шуазеля: все точно. Сен-Жермен всю ночь просидел у министра в кабинете, его посылают шпионить в Лондон. Выходит, эта полоумная, которая беседует с Духом Венеры Анаэлем, общается с людьми, стоящими на вершине власти. Секс, деньги, политика, шпионаж, ясновидение — кто дерзнет сказать, что времена изменились?

Германия обошлась с Казой дурно. Впрочем, будем справедливы:

«Я переживал критическое состояние, злосчастный мой гений с нарастающей силой увлекал меня от одного безрассудства к другому».

«Днями напролет я играл, проигрывал под честное слово, и обязательства уплатить долг на другой день тяготили меня все более».

Наказание не замедлило последовать: жестокая венерина болезнь, диета, ванны, ртутные растирания, операция, кровотечение. Дорога из Мюнхена в Аугсбург — крестный путь Джакомо Казановы. Но он чертовски живуч и немного времени спустя снова бодр и весел: «Едва здоровье мое поправилось, как я, позабыв о недавних невзгодах, снова пустился развлекаться».

Каза знакомится с Ламбергом, который навсегда останется одним из самых верных его друзей (сохранились его письма). После бурной ночи в трактире с некой уроженкой Страсбурга дела идут все лучше — он снова способен совершать «Великое Деяние». В Аугсбурге бургомистр спрашивает, отчего он носит два имени: Казанова и Сейнгальт. По разумению этого доброго служаки, одно из них должно быть настоящим, а другое фальшивым. Отнюдь нет, возражает Казанова, оба имени такие же подлинные, как и я сам, стоящий перед вами:

«Алфавит есть всеобщее достояние, сие неоспоримо. Я взял из него девять букв и составил из них слово „Сейнгальт“. Оно мне понравилось, и я решил так именоваться…»

В конце концов, Вольтер поступил точно так же. Казановисты считают, что Казанова выбрал себе второе имя, перекроив имя датского ученого Снетлаге, которому послал в 1797 году свое знаменитое письмо о французском языке. Якобы Сейнгальт — это анаграмма Снетлаге. Но я предлагаю другое прочтение: Сейнг — от латинского signum, знак, значение и альт — от altus, высокий. Я высокого, достойного значения, как другие высокого рождения. Я родился вторично — и это второе рождение много важнее первого — из букв алфавита, сообразуясь со своим вкусом и с собственной свободной волей. Сам себя вызвал к жизни магическим заклинанием, вот оно как, милейший служака.

Но вы не можете, вполне логично рассуждает тот, носить какое-то другое имя, не то, какое носил ваш отец! На это Каза отвечает:

«А мне кажется, заблуждаетесь вы: ведь имя, которое вы носите по праву наследника, не существовало вечно, когда-то кто-то из ваших предков не получил его от своего родителя, а измыслил сам, иначе вы звались бы Адамом».

Но как же, как же, нервничает блюститель порядка, разве вам не известно, что есть законы против фальшивых имен?

«Против фальшивых — да, но повторяю, мое имя самое что ни на есть подлинное. Не имею чести знать вашего, но оно не более подлинное, чем мое, ибо вполне возможно, что вы вовсе не сын того, кого почитаете своим отцом».

Бургомистр улыбнулся — быть может, имея для этого основания. Вообще же напор шевалье де Сейнгальта его ошеломил (шевалье — тут и caballus [35] Лошадь (лат.). , и каббала, и средневековый рыцарь [36] Шевалье — по-французски «рыцарь», а также «всадник». ). Всеми своими речами Каза дал нам понять, во-первых, что он более высокого происхождения, чем все думают; во-вторых, что это не имеет никакого значения, поскольку благородная кровь ничего не доказывает и сама по себе не предполагает никаких достоинств; в-третьих, что о писателе (в том весьма специфическом смысле, который он придает этому слову) решительно все сказано в имени, каким он себя называет (даже если оно соответствует имени его родителя). Писатель разрубает биологическую или генеалогическую цепь, совершает акт свободной воли, выходящий из ряда вон и потому глубоко осознанный. У французов — случайно ли? — произвольно переименовавших себя писателей особенно много: Мольер, Вольтер, Селин, Лотреамон, Нерваль, Стендаль… можно не продолжать.