Ирэн Фрэн - Клеопатра

На другой день все, конечно, должно повториться. Но повторение не получится таким же забавным: у него будет привкус déjà vu [96] Уже виденного (фр.). . Действительно пикантным — неподражаемым — было бы, если бы они позволили себя поймать, отколошматить как следует и при этом вовремя унесли бы ноги. Кто — Антоний или царица — предложил такое пари, мы не знаем. Известно лишь, что любовники вновь переоделись и разыграли под каким-то окном свою маленькую комедию. Антоний, как и обещал, позволил себя поймать. Его отдубасили на славу, как лист папируса; только потом он сказал, с кем они имеют дело. Он был сплошь покрыт синяками — но пари выиграл.

На следующее утро слух о ночном маскараде разошелся по всей Александрии. Однако вместо того, чтобы возмутиться, возненавидеть царицу за ее детскую шалость, как они ненавидели Флейтиста, вместо того, чтобы обличать Антония, как когда-то обличали Цезаря, горожане стали смеяться — они тоже хотели поучаствовать в этой пьесе, вписать свою часть сценария в этот фарс.

Когда в последний раз Александрия любила своих владык? Несомненно, во времена первых Птолемеев, Филадельфа и Арсинои, которые основали Библиотеку и Мусейон, построили Фаросский маяк. А когда горожане испытывали дружеские чувства к римлянину? Такого прежде вообще не было.

Зато теперь ни одна кошка не бросалась в ноги Антонию, ни одной злой насмешки не звучало, когда он проходил по улицам; если к нему и обращались с шуткой, то как к приятелю, и в жанре, который он любил: это были грубоватые, бьющие точно в цель остроты. И он отвечал в том же тоне, всегда находил нужное слово, ибо прекрасно знал и греческий язык и самих греков.

Так что когда Антоний поворачивался спиной, тот из присутствующих, кто отваживался что-то о нем сказать, обычно величал его великим актером, достаточно одаренным, чтобы играть трагедийные роли в Риме и комедийные — на улицах Александрии. Подобные слова в Золотом городе — лучший комплимент. В самом деле, говорили они, этот римлянин — презабавный. А царица, сделавшая его своим любовником, неподражаема; это так же верно, как то, что она сама об этом заявила.

И вот, каждую ночь вся Александрия не спит и ждет: не вернутся ли царица и ее любимый, чтобы опять поиграть в прятки. Ожидания никогда не бывают напрасными: эти двое приходят. Устраивают новые проделки, еще более забавные, чем старые; и теперь весь город придумывает ответную шутку, она срабатывает, все кругом хохочут, держатся за бока от смеха; горожанам, как и любовникам, кажется, будто они снова нашли путь радости.

Александрия в такой же мере забывчива, в какой царица влюблена. Серия кровавых убийств во дворце, тяготы войны — все растворяется в этом детском празднике; и горожане, как и царица, убеждают себя в том, что в Антонии, столь похожем на Диониса, они, наконец, обрели единственного бога, который способен затмить славу Александра, самого неподражаемого из всех завоевателей.

Но только уж кто-кто, а гениальные полководцы определенно не имеют права на забвение, по крайней мере на длительное; Антоний же, отдавшись потоку удовольствий, которые предлагала ему Клеопатра, не хотел видеть ничего, кроме текущего мгновения.

Взять хотя бы этот случай с рыбалкой, когда не было клева. Клеопатра, как всегда, сопровождала Антония. Он чувствовал себя униженным от того, что ему не везло в ее присутствии. И хотел любой ценой спасти свое реноме; поэтому шепнул одному рыбаку, более удачливому, чем он сам, чтобы тот, когда царица отвернется, нырнул под воду и незаметно прицепил к крючку Антония свою рыбу.

Этот маневр, конечно, не укрылся от Клеопатры. Но она притворилась, будто ничего не заметила; а на другой день, когда Антоний пожелал вновь подразнить рыбок, вместо того, чтобы думать о более серьезных вещах — например, о парфянах, которые, по слухам, уже замышляли новый набег, — царица подготовила для него нравоучительный урок в своем стиле, басню без слов. Он хочет рыбачить — что ж, они отправятся на рыбалку; а там будет видно, что он поймает.

В самом деле, не успел Антоний забросить удочку, как леска натянулась. Окрыленный успехом, он бросился на свою добычу. Но вытащил всего лишь понтийскую вяленую сельдь — из тех, которые продаются целыми бочонками на пристанях Александрии, — к тому же вонючую. От неожиданности он потерял голос — и всю свою радость. Клеопатра рассмеялась: «Удочки, император, оставь нам, государям фаросским и канопским. Твой улов — города, цари и материки». Шутка-предостережение…

Впрочем, зима уже кончалась, и Клеопатра, видимо, адресовала свою побасенку не только Антонию, но и самой себе. Сезон любви близился к завершению, она это знала: на горизонте, за спиной статуи Исиды Фаросской, небо очистилось от облаков; а в порту уже готовились к церемонии открытия навигации.

Но зачем оглядываться назад? Она заключила еще одно пари: о том, что устроит праздник более длительный, более совершенный, чем все, что были в ее жизни прежде. Город и мир и так навсегда запомнят эти несколько зимних недель, ей осталось лишь завершить их достойным образом — моментом абсолютной красоты.

Начала ли тогда Клеопатра разрабатывать грандиозную мизансцену, о которой мечтала, более удивительную, чем все торжества, которые придумывала до тех пор? Это вероятно, но доказательств тому мы никогда не получим, потому что в конце февраля, примерно за месяц до праздника открытия морской навигации, гонцы доставили из пустыни очень плохую новость: парфяне наводнили всю Сирию.

Они взяли ее в клещи, напав одновременно с севера и с юга, и им помогал римский предатель, избежавший гибели в бойне при Филиппах; за безопасность Иудеи теперь никто не поставил бы на кон и ломаного гроша.

Антоний понял, что обязан немедленно вмешаться: бездействие в данном случае означало бы конец его восточной мечты. И конец Клеопатры: ибо одна из колонн захватчиков уже подошла к границам Египта.

Антоний собрался за одни сутки и покинул царицу; почти в это же время (несколькими днями позднее) Клеопатра узнала еще одну новость: она забеременела.

И что же? Он ее бросил. Бежал — от нее, от которой убежать невозможно. Она играла, делала все, чтобы победить. И потерпела поражение.

Его больше нет здесь, ни для чего. Ни для любви, ни для войны. Чтобы защититься от врагов, которые сосредоточиваются на северной границе, у царицы остаются только ее флот и несколько сотен египетских солдат.

Все, на что она может надеяться, — это что парфяне не перейдут в наступление, что они, например, захотят для начала проглотить Иудею (тем более что уже захватили Иерусалим и депортировали тамошнего царя).