Ирэн Фрэн - Клеопатра

Слова доброхотов падали на благодатную почву: в Риме было всего около сотни аристократических кланов, вершивших закон, и в этом маленьком мирке все друг друга знали; Антоний, прекрасно разбиравшийся в женщинах, давно приметил Октавию. Просто сейчас он опасался какого-нибудь подвоха со стороны Молокососа, ему казалось, что он чует западню.

Оба лагеря все настойчивее давили на Антония; в этом принимали участие все — даже изворотливый Меценат, уговаривавший его согласиться на женитьбу, даже пехотинцы Октавиана, которые прислали к нему большую делегацию и умоляли о том же…

Антоний колебался, возражал, что заключению брачного союза препятствует одно обстоятельство: закон, запрещающий вдовцам вступать в повторный брак ранее чем через десять месяцев после кончины супругов. Что ж, исключительно ради него закон был изменен; и не успела наступить осень, как Антоний и Октавия, ко всеобщему ликованию, поженились.

Они казались влюбленными друг в друга, и это удваивало радость народа; а в тот день, когда стало известно, что молодая женщина беременна, атмосфера всеобщего энтузиазма, в которой проходила свадьба, перешла в мистический восторг. На всех улицах Рима прорицатели возглашали, что мир, наконец, спасен, что возвращаются изначальные времена, что ребенок, который должен родиться, принесет на землю мир золотого века; и один молодой поэт, Вергилий, увековечил эти дни надежды (столь же смутной, сколь и чрезмерной) в возвышенных стихах:

А пока римляне, вместе с поэтом, пытались разглядеть под одеждами Октавии округлость, намекающую на скорый приход в сей мир божественного отпрыска, Клеопатра уже склонялась над двумя младенцами — это было все, что у нее осталось после зимы «неподражаемых».

Она родила двойню, которая казалась нераздельной, как Верхний и Нижний Египет. И такой же совершенной в своей нераздельности, как Афродита и Дионис, как Исида в объятиях Осириса, как она сама, Клеопатра, когда открывала свою плоть навстречу желанию Антония. Ибо один из новорожденных был девочкой, а другой — мальчиком.

На этот раз боги определенно дали ей знак; и смысл их послания не вызывал никаких сомнений: судьба разыграет свою партию не в Риме, а в Александрии. Рождение двойняшек означало, что, как давно надеялась царица, она еще при жизни войдет в вечность — со всем своим потомством, своей славой, своими амбициями.

И вот, одинокая в этом выборе, как была одинокой на всем протяжении беременности и во время тяжелых двойных родов, царица распрямляется над двумя колыбельками и решает, что ее дети войдут в легенду уже благодаря своим именам: девочка будет, как и она, Клеопатрой, а мальчик получит имя в честь завоевателя, сравняться с которым его отец не сумел, — Александра.

Она не отречется от своей мечты, никогда. Она поклялась, что вместе с этим мужчиной завершит дело Александра; вместе они снесут парфянскую преграду, мешающую завоеванию мира, и пояс их истории будет скреплен пряжкой, круглой, как мир, прежде чем затеряется в вечности.

Значит, она должна упорствовать, сохранить холодную голову, преисполниться черной энергии. Быть прагматичной и беспощадной. Развить в себе самые темные качества Птолемеев.

И вот не успела еще Октавия родить, как Клеопатра сумела ввести в окружение Антония своих людей. Философ Тимаген предоставил в ее распоряжение одного из своих агентов, Алексу; вторым же, чрезвычайно важным для нее агентом стал некий астролог.

Ибо вовсе не забвение дарила царица Антонию в ту «неподражаемую» александрийскую зиму — вопреки слухам, распространявшимся по Риму и по Италии. Совсем напротив: она привила ему страсть к разгадыванию будущего, страсть, которая оказалась ядом замедленного действия. В Александрии она знакомила его с вавилонскими магами, жрецами, приехавшими из Индии, со всякого рода прорицателями, утверждавшими, будто деяния людей направляются некоей сокровенной силой, с которой бесполезно бороться, но которую можно попытаться понять и использовать наилучшим образом. Тогда Антоний сразу же загорелся, пожелал узнать все о зодиаке и небесных домах; и теперь, когда он вновь начал изображать из себя римлянина, стал, по настоянию Октавиана, верховным жрецом Божественного Юлия и совершал жертвенные обряды, такие же грубые, как во времена Ромула, он по-прежнему втайне увлекался гороскопами — до такой степени, что решил обзавестись личным астрологом.

Ему казалось, что он сам выбрал подходящую кандидатуру; однако совершенно очевидно, что маг этот был ставленником Клеопатры. И не просто шпионом, как Тимаген или Алекса, а, можно сказать, ее правой рукой.

Этот человек досконально знал все слабости римлянина; всякий раз, когда Антоний обращался к нему, астролог говорил, что его, Антония, ждет самое блестящее будущее, но только судьба его шурина пока что неблагоприятно воздействует на его судьбу. И советовал как можно скорее отдалиться от брата жены: «Твой гений боится его гения, сам по себе он высокомерен и кичлив, но вблизи от него впадает в смирение и уныние».

Антоний слушал астролога, но не очень ему верил: с тех пор как он и Октавиан подписали союзнический договор и передали его на хранение в храм Весты, в Риме воцарился мир; они с шурином жили в добром согласии, и последний, как кажется, даже выказывал дружеское расположение к Антонию. Например, часто предлагал ему сыграть в кости, устроить перепелиные или петушиные бои в миниатюрном цирке — как будто они были не лидерами двух кланов, которые только что разделили между собой мир, а скучающими мальчишками, маленькими шалопаями.

Между тем в этих детских играх Антоний почти всегда проигрывал; и хотя он считал для себя делом чести смеяться над своими поражениями, коварные слова мага, видимо, не пропадали втуне, ибо всякий раз, когда Антоний терпел очередную неудачу, он желал немедленно отыграться.

А прорицатель все повторял ему, что он непременно должен расстаться с Октавианом. Повторял с таким постоянством, что еще до наступления зимы, когда один из подчиненных Антонию командиров, Вентидий Басс, выбил-таки парфян из Сирии и Иудеи, Антоний убедил себя, что его судьба и вправду решается на Востоке. И отправился в Афины, откуда собирался начать свое финальное наступление, которое — он был в этом совершенно уверен — сделает его владыкой мира и навсегда заткнет рот Молокососу.