Ирэн Фрэн - Клеопатра

Его подруга не обманывала его: она отвечала ему такой же беззаветной любовью. Но их страсть всегда оставалась опасной связью; то, что их объединяло, было извращенной манией смешивать политическую интригу с эротикой и адюльтером: например, Сервилия не стеснялась преследовать его своими пылкими письмами даже в сенате, даже когда он участвовал в обсуждении вопроса о смертном приговоре; а он — он прерывал все свои дела, чтобы немедленно и ни от кого не скрываясь прочесть ее послание.

Эти отношения, становившиеся все более и более рассудочными, в конце концов изжили себя; и Сервилия, осознав, что желание Цезаря иссякло, по слухам, предложила ему тело собственной дочери. Он не отказался от предложения, но вскоре переключил свое внимание на другие достойные объекты.

Итак, он был человеком, который знал о любви все — все ее приемы, все регистры. Знал брак по расчету (он вступил уже в третий такой брак), вдовство (его первая жена умерла), развод (вспомним о Помпее, отвергнутой им, ибо она была заподозрена в адюльтере с Клодием); знал мимолетные связи на один вечер и бессчетные извращения, распаляющие желание; знал девственниц и опытных женщин, римских патрицианок и иноземных цариц, галльских царевен, африканок и азиаток, даже эфебов — своего влечения к последним он уже давно не скрывал. Но, несмотря на это непрерывное порхание, связь с Сервилией, несомненно, обожгла его тайное естество; а кроме того, у него обнаружилось еще одно слабое место — он уже страдал от первых признаков приближающейся старости, например, от лысины, которую неловко пытался замаскировать, прикрывая оставшимися волосами.

Между тем Цезарь упорно продолжал вести себя так, будто впереди его ждала целая жизнь; он постоянно доказывал, что молод, — и это, как и все остальное, было проявлением его холодной воли. Если не считать облысевшего черепа, внешность не выдавала его возраст. В этом человеке не было ни грамма лишнего жира: прямой торс; мускулатура довольно хилая, но общий облик вполне спортивный; и живости ему не занимать — здесь, конечно, сыграли свою роль суровый образ жизни, дни, проведенные в седле, ночевки под звездным небом. И еще он обладал феноменальной памятью, все хотел знать, из всего извлекал уроки.

Что же — жизнь в вечном напряжении или скрытая болезнь — сделало его кожу такой бледной, несмотря на то, что он столько времени проводил на открытом воздухе? Если его и глодала изнутри некая болезнь, то он, наверное, о ней не догадывался, ибо любил свое тело (это очевидно), заботился о нем, холил его; он всегда был гладко выбрит, выщипывал на себе волосы и завязывал свой пояс подчеркнуто свободно, как делают любители мальчиков [44] Ср.: «…он носил сенаторскую тунику с бахромой на рукавах и непременно ее подпоясывал, но слегка: отсюда и пошло словцо Суллы, который не раз советовал оптиматам остерегаться плохо подпоясанного юнца». Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. Божественный Юлий, 45. . Но эта провокация, несомненно, уже не имела целью привлечение «маргариток», а просто должна была показать, что, несмотря на свои амбиции, он в любой момент готов предаться наслаждению. При двух условиях: что наслаждение будет утонченным и что он останется хозяином ситуации.

Клеопатра была согласна выполнить эти условия. Ради своего трона, ради Египта. Потому что он, Цезарь, был могущественным человеком, и она тоже хотела обладать могуществом.

Что она могла положить к его ногам? Свою молодость? Это не произвело бы на него впечатления, и ее гениальность проявилась в том, что она это поняла. С первой минуты она уже знала, что для этого человека, рассчитывающего каждый свой шаг, женское тело значит не так уж много и что он никогда не будет любить ее по-настоящему самозабвенно, даже в минуты сладострастия. Цезарь, в общем, был ее мужским двойником: это чувствовалось уже по его взгляду — очень темному, пронизывающему, настороженному; и его губы, как и ее собственные, редко не изгибались в ироничной улыбке.

И все-таки: Цезарь вдруг перестал мечтать об округлости мира и сейчас интересовался исключительно округлостью женской груди. Это доказывало, что, как она и предчувствовала, он был глубоко цивилизованным человеком. Потому что знал (об этом свидетельствовала интенсивность его наслаждения), что грудь, которую он сейчас ласкает, — не просто какая-то грудь. Он отчетливо сознавал, что это маленькое тело принадлежит царице Египта, что за ней — три тысячи лет истории, и Александр, и Восток, и неподражаемый город. И еще этот римлянин был единственным, кто понял: нынешний Египет, как материальная империя, существует только благодаря своему нематериальному наследству — наследству Греции.

Вся Эллада с ее удивительным сиянием сконцентрировалась в этой хрупкой женщине, которую он сейчас начал раздевать. Цезарь уверен, что невозможно построить универсальную монархию без культуры, ибо только она способна придать миру свойственную ей самой соразмерность. Цезарь нуждается в Египте из-за его сокровищ, но он нуждается и в Александрии: из-за света разума — науки, искусства, философии, религии, — который египетская столица распространяет (пользуясь греческим языком) по всему обитаемому миру. И эта девочка-женщина, которую он уже держит в своих объятиях, прекрасно знает, что владеет ключами от того и другого.

В один миг его отношения с Сервилией стали представляться ему не более чем глупой интрижкой. И потом, какая другая женщина, до этой ночи, была способна сыграть с ним такую шутку: вылезти, весело улыбаясь, из бесформенного пакета, брошенного к его ногам, — в то время как он, Цезарь, фактический владыка мира, держал в своих руках жизнь этой бедной царицы без диадемы, лишившейся всего, что она имела?

Она сыграла ва-банк, как он у Рубикона. И, сделав свою маленькую ставку, разыграв фарс — с этим пакетом тряпья, из которого вылезла, — она выиграла. Или, точнее, он позволил ей думать, что она выиграла. Потому что ему захотелось еще поиграть с этой девочкой. Потому что он тоже инстинктивно узнал в ней самого себя. У нее была та же, что у него, привычка полагаться на собственную дерзость, та же способность все правильно рассчитывать, та же вера в Богиню судьбы (которую он называл Фортуной, а она — Тюхе). Сам Цезарь, как и Клеопатра, был убежден, что Судьба, эта слепая сила, защищает его и освобождает от запретов, наложенных на остальных смертных, и вводит в иррациональный мир, где все подчинено задаче осуществления его мечты: созданию царства, основанного на божественном законе и охватывающего все обитаемые земли.

И с той минуты, когда он понял, что она хочет того же, он уже знал: их силы равны. И она это знала. Эта мысль пришла им в голову в первый же раз, когда они были вместе, — и ему, и ей. Теперь они — два игрока в одной постели. Уже готовые еще раз бросить кости.