Ирэн Фрэн - Клеопатра

Следует сказать, что в истории редко случались ситуации, когда столь многие противоречивые интересы оказывались сосредоточенными в одном месте. Связь царицы с Цезарем очень скоро пробудила унаследованную от предков хищническую натуру ее младшей сестры Арсинои, которой тогда было семнадцать лет. Зависть Арсинои просто бросалась в глаза, царевна могла в любой момент перейти во враждебный лагерь. Она ждала лишь подходящего случая и, может быть, как истинная представительница семьи Лагидов, уже планировала, с кем заключит союз и как потом уничтожит своего союзника; подобно всем другим главным участникам событий, Арсиноя имела собственный маленький двор. Юный царь, со своей стороны, не хотел шевельнуть и пальцем, не получив предварительно согласие евнуха и не снискав одобрение окружавшей его своры параситов [46] От лат. parasitus, «блюдолиз». и патентованных льстецов. Цезарь своей железной рукой принуждал коррумпированный персонал дворца к неукоснительному соблюдению введенной им дисциплины. Что касается Клеопатры, то, хотя она жила под охраной римлян, у нее тоже были преданные советчики — из числа тех, кто не так давно имел мужество последовать за ней в пустыню.

Итак, запутанная сеть интриг сплеталась вокруг дворца. Любовники знали об этом, участвовали в этом, играли этим, но продолжали делать вид, будто ничего не замечают. Они даже устроили небывало роскошное пиршество, чтобы, как было сказано, отпраздновать восстановление гармонии в лоне царской семьи. В этом спектакле Цезарь превосходно сыграл выбранную им для себя роль мироустроителя: в конце банкета, со всей подобающей торжественностью, он объявил, что возвращает Арсиное и младшему из ее братьев трон Кипра (который в последние десять лет считался римской собственностью). Таким образом, благодушно закончил он, условия завещания Флейтиста будут не только соблюдены, но даже расширены в пользу Египта, и Птолемеи вновь обретут подобающий им блеск.

Виданное ли это дело, чтобы Волчица выпускала из пасти свою жертву? — негодовал евнух. И доказывал, что римлянин кормит их пустыми обещаниями: недаром в своей речи Цезарь подчеркнул, что для Арсинои и ее брата было бы лучше не отправляться немедленно на Кипр, а пока оставаться здесь, в Александрии, причем желательно во дворце… В том самом дворце, где он продолжал бесстыдно спать с их сестрой; а ей, между прочим, предстояло стать супругой законного наследника Флейтиста — согласно условиям того самого завещания, на которое Цезарь беспрестанно ссылался…

Чаша терпения евнуха и двух его приспешников переполнилась до краев, и, сохраняя на лицах любезные улыбки, они начали готовить заговор, к которому присоединилась и маленькая хищница Арсиноя, уже готовая зубами и когтями бороться за свою долю пирога.

Цезарь почуял, что обстановка накалилась; он вновь вызвал к себе юного Птолемея и вторично приказал ему расформировать царскую армию и как можно скорее отправить ее на восточную границу, где до сих пор держал оборону Ахилла. Цареныш обещал, но не выполнил своего обещания. Цезарь ничего не предпринимал, по-прежнему щеголял своей беззаботностью, но атмосфера под портиками у моря стала еще более зловещей.

Очень скоро начали распространяться слухи о готовящемся заговоре. Каждая из партий принимала меры предосторожности; теперь обитателям дворца мерещилось, что за каждой драпировкой скрывается шпион или убийца. Один лишь Цезарь не поддался истерии подозрительности: он просто разместил своих легионеров во всех стратегически важных и плохо защищенных местах.

Однако, как опытный игрок, привыкший повышать ставки до последнего возможного предела, он не собирался менять раз избранной им линии поведения; казалось, опасность лишь возбуждала его провоцировавший окружающих темперамент: он еще упорнее, чем прежде, афишировал свою связь с царицей, и александрийцев возмущали теперь даже не столько их интенсивные сексуальные отношения, сколько духовное сообщничество любовников, которое с каждым днем становилось все более очевидным. Никто в городе уже не сомневался, что они не просто ласкают друг друга, но одновременно вынашивают общие грандиозные замыслы. Что их мечты не имеют границ — как и их радость, как и их наглость. Ибо она, царица, тоже упорно бросала им всем вызов. И делала это по-своему: веселясь. Вопреки и назло всему, она осталась такой же остроумной, так же любила всякие проделки и розыгрыши. Каждое утро, несмотря на удушающую атмосферу дворца, она просыпалась с радостной улыбкой и проявляла все то же уникальное умение (принимавшее тысячи разнообразных форм) удивить своего любимого так, что это явственно читалось на его лице. Наконец, никто кроме нее не мог заставить его развеселиться без всяких причин. Какая-нибудь грубоватая шутка, удачное словцо — и он уже сияет. А иногда и прыскает, не в силах сдержаться, и хохочет во все горло.

Этот смех Цезаря тревожил обитателей дворца куда больше, нежели все непристойности, которые рассказывали о половых отношениях императора и царицы. В стенах дворца он казался настолько неуместным, что начал распространяться слух — в том числе и среди римских легионеров, — будто Клеопатра околдовала Цезаря.

Люди шептались о каком-то эликсире или порошке, который она якобы подмешала ему в вино; о том, что она, умастившись некоей мазью, потом прижималась к телу Цезаря и так пропитала этой мазью его кожу.

Однако все знали, что император вообще не пьет. Что же касается магических мазей, которыми якобы славится Восток, то почему Цезарь, обжимавшийся со столькими экзотическими царевнами, ни одной не был околдован? Всех их он равнодушно бросал; и ни в Риме, ни в других местах ни одной женщине не удалось привязать его к себе с помощью брошенной в огонь восковой фигурки или кусочка свинца, с его выгравированным именем. Иррациональные силы — за исключением одной лишь богини судьбы — не имели власти над Цезарем; и ничто другое тоже не могло удержать его возле женщины — ни ее красота, ни искушенность в науке любви, ни рождение ребенка, ни шантаж, ни страх, ни даже ее богатство. Любовь и политика — да, он умел превосходно сочетать то и другое. Но всегда делал это так, как было выгодно ему самому. Даже в период своего страстного романа с Сервилией он ощущал себя совершенно свободным в своих поступках и жестах. Он был из тех мужчин, которых ничто не связывает — ни общественная мораль, ни желания других людей. Очень рано он сформулировал для себя единственное правило поведения: самому ковать свою судьбу,‘в каждое мгновение жизни. И никогда от этого правила не отступал. Он всегда оставался игроком — это касалось и женщин, и всего прочего. Всегда первым делал выбор, первым уходил.