Ирэн Фрэн - Клеопатра

Однако он знал, что большинство сограждан не разделяют его презрения к якобы несомненным знамениям. И знал также, что некоторые из его врагов подстраивают такие «знамения», чтобы напугать толпу и сдержать его, Цезаря, продвижение к вершинам власти. Поэтому он заранее предусмотрел возможность подобного инцидента и окружил себя эскортом из сорока слонов; а чтобы никакая случайность не нарушала той символической значимости, которую он намеревался придать своему восхождению на Капитолий, была приготовлена запасная триумфальная колесница.

И здесь, как на войне, он показал, что в совершенстве владеет самым утонченным из всех искусств, искусством использовать эффект неожиданности; итак, в сопровождении этого удивительного эскорта — такого же, какой, согласно легенде, окружал Диониса во время его триумфального возвращения из Индии, — Цезарь все-таки поднялся к святилищу, где, согласно обычаю, принес жертву Владыке богов.

Внутри храма, по слухам, его ждали приготовленные сенаторами подарки: каменная колесница, которую он должен был посвятить Юпитеру, и отлитое из бронзы изображение земного круга, на которое он должен был ступить. В посвятительной надписи о диктаторе говорилось как о полубоге. Однако мы не знаем, исполнил ли он этот не им предусмотренный ритуал. По некоторым сведениям, Цезарь предпочел сойти с колесницы у подножия Капитолия. Он поднимался на холм на коленях, преодолевая ступень за ступенью, а достигнув святилища, просто принес свою жертву, даже не взглянув ни на каменную колесницу, ни на изображение земного круга — и уж тем более не обратив никакого внимания на надпись, присваивавшую ему ранг божества.

Он поступил так из-за «дурного предзнаменования»? Или потому, что презирал почести, которыми, не столько по доброй воле, сколько желая польстить могущественному диктатору, осыпали его сенаторы? Как бы то ни было, когда церемония закончилась и Вечный город погрузился во тьму, Цезарь спустился с Капитолия в сопровождении своих слонов, на спинах которых теперь были укреплены огромные горящие факелы, — то есть, опять-таки, в образе Диониса, возвращающегося из Индии.

Понял ли Рим этот символ? Догадались ли люди, что Цезарь — в мужском, римском варианте — разыгрывает ту же роль, которую Клеопатра исполняла на Востоке, выступая в образе Исиды, хранительницы мира и его судеб? Вряд ли, да и стратегия Цезаря состояла, скорее, в том, чтобы, последовательно используя целую серию эффектов, дать римскому народу возможность постепенно освоиться с новой концепцией мира, которую диктатор собирался ему предложить. Так или иначе очевидно, что мизансцена со слонами была поставлена виртуозно — от нее захватывало дух. Она не только сразу же пресекла все слухи о неблагоприятном знамении, но закончилась подлинным апофеозом: когда пурпурный плащ триумфатора и колышущееся пламя факелов слились с распространившимся на полнеба заревом заходящего солнца.

И на протяжении всего того лета диктатор оставался Цезарем Великолепным — точно так же, как Клеопатра, восемнадцать месяцев назад, в Александрии, в продолжение всех роскошных празднеств и шествий, которые последовали за завершением войны, оставалась Единственной и Блистательной. Их триумфы, апогеи их жизненного успеха, похожи как близнецы. Эти двое и переживали их одинаковым образом: все заранее просчитывая, но искренне радуясь результату. Они были счастливы, но при этом не теряли головы. Потому что оба воспринимали эти безудержные демонстрации роскоши не как завершение пути к славе, но как грандиозное начало их общего проекта.

Мало кто в городе это понимал. И еще меньше было тех, кто отдавал себе отчет в масштабах их замысла. Однако самые проницательные сознавали, что Цезарь хочет превратить Рим в центр Вселенной.

Но Рим станет таким центром на миг, на один только миг, думала Клеопатра. Потому что Цезарь, она это знала, при первой же возможности выступит в поход против парфян. И тогда начнется последний этап завоеваний — покорение восточных рубежей Востока. В новом, таком огромном мире наверняка возникнет потребность в другой столице. Почему бы Александрии не взять на себя эту роль?

Там будет видно. А пока царица должна продолжать свою игру. Маневрировать, мгновенно реагировать на происходящее. Очаровывать императора. Смеяться. Выслушивать его пространные речи и отвечать одним метким словом. Удивлять его. Может быть, родить ему еще одного ребенка. Использовать в своих интересах малейшее проявление его слабости. Как всегда. Как раньше. Но сейчас это будет нелегко, потому что ее любимый мужчина уже не заперт вместе с нею в осажденном дворце. Перед ним распахнулся мир, его ждут дороги к последним тайнам бытия. И он очень спешит.

Однако Клеопатра, как и Цезарь, давно была к этому готова. И, как всякий настоящий политик, умела ловить удовольствия, как ловят счастливый случай: в любой момент, когда возникает такая возможность. На лету, ничего не упуская.

И потому все то лето их радость оставалась чистой, светлой, беззаботной, кружащей голову. Они не ведали страха. И не знали меры — ни в чем.

Но безмерность была как раз по ее мерке, а величие Цезаря идеально соответствовало ее представлению о собственном величии. Как и ее возлюбленный, Клеопатра не обращала внимания на брюзжание некоторых аристократов, которые, замешавшись в толпу, ругали Цезаря за излишества и напоминали народу об обычаях предков, об их простой и воздержанной жизни: эти ворчуны так торопились попасть в пиршественные залы, что, несмотря на благородную кровь, порой гибли, задавленные до смерти в толпе…

Правда, искушение действительно было велико: Цезарь ничего не жалел. Например, для одной пирушки, на которую пригласил шесть тысяч человек, он закупил две тысячи килограммов самой дорогой рыбы, какую можно было тогда найти, — мурен, — не говоря уже о лучших винах, которые покупались из такого расчета, чтобы на каждого гостя пришлось по семь литров… За этим банкетом последовал другой, еще более роскошный; он, как и первый, сопровождался поразительными аттракционами: концертами и балетными номерами, военными плясками, исполнявшимися сыновьями азиатских вельмож, танцами на улицах, в которых участвовали мальчики из самых благородных семейств, трехдневными кулачными боями между лучшими атлетами Средиземноморья, состязаниями колесниц, скачками. Наконец, наступил момент, о котором говорили уже много недель, «сражения»: на искусственном озере, которое диктатор приказал соорудить специально для этого случая, четыре тысячи гребцов разыграли морскую битву между двумя фантастическими флотами, защищавшими цвета Тира и Египта. Потом, в Большом цирке, пять сотен пехотинцев, триста всадников и двадцать слонов представляли сухопутное сражение [65] Ср. в русском переводе Светония: «… в заключение была показана битва двух войск по пятисот пехотинцев, двадцать слонов и триста всадников с каждой стороны» (Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. Божественный Юлий, 39). (Курсив мой. — Т.Б. ) . Наконец, в деревянном амфитеатре, тоже специально воздвигнутом для этого праздника, на арену выбежали гладиаторы и бились друг с другом парами. Когда эта битва закончилась, началось самое долгожданное зрелище, «охоты». Первой была коррида; Цезарь познакомился с тавромахией во время одной из своих кампаний на севере Греции и решил перенести сей обычай в Рим. А затем, следуя традиции, вошедшей в моду со времен триумфов Суллы, Цезарь выпустил на Форум львов; каждый желающий мог испытать свою удачу, сразившись с хищниками. Когда-то Сулла пожертвовал для такого увеселения сто львов, Помпей — триста двадцать пять. Цезарь превзошел их обоих: он отдал четыре сотни львов на растерзание жаждущей крови толпы. И, сверх того, одного жирафа — римляне еще никогда не видали такого странного зверя.