Кузнецова Васильевна - Флотоводец

Как ни хорошо мне было в МГЭС но, когда проект турбины закончился в конце 1937 г., я уволилась, ничего не сказав родителям. Подобной работы долго не могла найти. Наконец, по совету знакомой позвонила по телефону. Ответили: есть место чертежницы, пригласили зайти.

На доме, который я нашла по указанному адресу, не было вывески. Он стоял в Антипьевском переулке. Пять лет по утрам, торопясь в свой МГЭС, я проходила мимо этого дома несуразной архитектуры — вытянутого прямоугольного здания, оканчивавшегося башней с нарисованным на ней танком. Я видела, как в подъезд быстрым потоком входили военные — летчики в армейской форме и гражданские люди. Встретивший меня человек в синем кителе просмотрел документы и дал анкету для заполнения.

Меня приняли в ГМШ в 1-й отдел. Происшедшее изменило всю мою жизнь. Место работы на прежнее не походило. Проектно-конструкторского бюро здесь не было. Ходила расстроенной, особенно в первые месяцы, так как работа была совсем иной — без знакомых мне турбин и котлов. Теперь приходилось иметь дело все больше со схемами, таблицами, картами, которых было бесконечно много. И постоянно: «срочно», «срочно» и «срочно».

Люди в синих кителях все казались мне на одно лицо. Нашивки — их звания — я не понимала. Между собой они называли друг друга начальниками, обращались по званию, и не чувствовалось той заботы, к которой я привыкла в гражданском коллективе, атмосферы дружбы, внимания и просто человеческой теплоты.

Лиц людей, приносивших мне работу, я не видела, видела только руки, передававшие ватман или морскую карту. Они показывали, что нужно делать. С трудом я привыкала узнавать «заказчиков» по нашивкам на рукавах. Считаю: 4 резки на рукаве — значит, думаю, капитан 2 ранга. Решаюсь назвать по-военному и ошибаюсь, а он смеется и говорит: «Я не капитан 2 ранга, а полковник». Оказывается, нужно еще увидеть просветы между нашивками. Так я и не справилась с этой наукой.

Николай Герасимович вошел в мою жизнь неожиданно и навсегда. Мы познакомились с ним вскоре после Хасанских событий. Он уже командовал Тихоокеанским флотом и в декабре 1938 г. прибыл на Главный военный совет ВМФ, чтобы обобщить опыт обеспечения боев у о. Хасан с моря. Часто бывал он в кабинете начальника. Принимали его в нашем отделе хорошо. Всегда приветливо и неофициально он здоровался с сотрудниками, шутил, общался просто, по-человечески. Все им были очарованы. Еще не видя его, я слышала, как много хорошего говорили о нем все вокруг.

И случилось так, что мне поручили помочь ему оформить графический материал к докладу. За время работы между нами установились такие отношения, словно мы давно знали друг друга. Когда я заканчивала работу, Николай Герасимович в компании со мной шел до моего дома. Москву он тогда знал плохо. Я показывала ему Арбатскую площадь, рассказывала о переулках, по которым мы брели до Смоленской площади. Время летело быстро. Так незаметно мы и подружились.

Однажды он предложил мне после работы пойти в Большой театр. Сначала я было отказалась, но сослуживцы уговорили. А до начала спектакля оставалось меньше часа. «У нас же билетов нет», — говорю ему. «Будут», — ответил он уверенно и просто. В театре меня ждал сюрприз. В ложе собрались «испанцы»: Смушкевич, Дрозд, Проскуров… Все они были с женами. Начались воспоминания, общие разговоры. Я почувствовала себя лишней и хотела уйти, но Николай Герасимович удержал меня.

Наконец моя работа закончилась, 19 декабря Николай Герасимович выступил на Совете. Накануне он выглядел тревожным и напряженным. После Совета я увидела его совершенно другим. Радостный, будто гора с плеч, он весь светился от счастья. Он рассказал мне, что сегодня был день удачи, что ему удалось убедить И.В. Сталина в невиновности командира погибшего на ТОФ нового эсминца «Решительный». Гроза миновала. Решено было под суд никого не отдавать. «Отделался двумя выговорами — себе и командиру корабля», — сказал он. Я порадовалась вместе с ним. И тогда, и потом — всю жизнь я болела душой за его дело, гордилась им и готова была для него на все.

Командировка Николая Герасимовича подходила к концу. «Хорошо было бы нам поехать вместе», — сказал он, прощаясь у моего дома в последний вечер, перед его отъездом. «Почему Вы обижаете меня, разве я дала повод? Я мало знаю Вас, но знаю, что у Вас есть сын», — ответила я ему. Николай Герасимович смутился и, сжав мне руку, вложил что-то в ладонь, проговорив: «Сын нам не помешает. Я все сделаю для него.» Дома, раскрыв ладонь, я увидела, что это бракоразводное свидетельство, оформленное еще летом 1935 г., за год до его отъезда в Испанию.

В начале января Николай Герасимович уехал. По дороге с каждой станции отправлял мне открыточки. Из Владивостока прислал письмо с нарочным, а в марте 1939 г. снова приехал в Москву на съезд. Теперь мы встретились уже как старые знакомые.

13 марта я вышла за него замуж. Жили мы в гостинице «Москва». Я стала собираться в дальнюю дорогу с мыслью, что уезжаю на Дальний Восток навсегда. Мама ворчала: «Не могла найти себе жениха в Москве». А папа сказал: «Поезжай. Я, дочка, не боюсь: он добрый человек». 26 марта Николай Герасимович вернулся из Наркомата и заявил: «Тебе везет: меня перевели к тебе в Москву в заместители Наркома».

Моя поездка на Дальний Восток все же состоялась, так как Николай Герасимович должен был сдать дела новому командующему. Я приняла ее как подарок судьбы, как свадебное путешествие. Проехала через всю страну, увидела ее. Раньше реки больше, чем Волга, я не видела, а теперь же восхищалась Леной, Енисеем, Байкалом. Увидела на берегу омулевые бочки, про которые вспоминал мой дедушка, воспевая «славное море, священный Байкал». Через необъятные и прекрасные просторы вместе с нами ехали: Г.М. Штерн с супругой Софьей Марковной, П.В. Рычагов, А.А. Жданов и назначенный командовать ТОФ И.С. Юмашев. Ехали с песнями Петра Лещенко и Александра Вертинского — всю дорогу слушали их записи на пластинках, привезенных нашими «испанцами».

В конце мая мы вернулись в Москву. Поселились в Доме правительства на ул. Серафимовича. С первого дня нашей семейной жизни я пыталась понять, как и чем могу помочь Николаю Герасимовичу. Решила, что должна устроить дом, родной дом для нас, для него. Ведь не может же жить человек без родного дома. Прежде ему приходилось жить у чужих людей, либо в военных училищах, либо в гостиницах. И я делала для этого все, хоть была молода и неопытна.

Вскоре я заметила, что Николай Герасимович почувствовал тепло нашего дома. Перестал обедать в Наркомате, приезжал только домой. Насовсем к себе мы перевезли его маму из Медведок. Летом мы перебрались в Астафьево на дачу, в маленький и уютный деревянный домик. Встретила нас скованная, с испуганными глазами худощавая женщина — повариха Надя, которая еще и ведала всем хозяйством в даче. Вскоре от ее испуга не осталось и следа. Жила и работала она у нас все 7 лет, пока мы жили в Москве. Часто с бабушкой Анной Ивановной ездили они на церковную службу по праздникам и воскресениям. Николай Герасимович давал им машину. Жили мы дружно. Это место — бывшее имение Вяземских — нам очень понравилось. Прожили мы там недолго. Дом попросили уступить германскому послу Шуленбургу, по-видимому, из-за его местоположения, отдаленного от соседей. Мы переехали в Архангельское. Жить за городом нам нравилось больше, чем в Москве. Здесь Николай Герасимович научился кататься на коньках и лыжах, играть в теннис. Вставали все рано, но он уже был на ногах. Из ванной слышалось бодрое пение: «Вставай, вставай, браток, поспел уж кипяток». Каждое зимнее утро перед завтраком и отъездом на службу начиналось с того, что мы час катались на лыжах, а летом играли в теннис. В 9 часов он уезжал.