Ирина Кнорринг - Золотые миры.Избранное

В одном из своих стихотворений Ирина говорит об Игоре:

Эти жесткие слова могли вылиться у Ирины только в момент полного отчаяния, отказа от самой себя. Но они обязывали, потому что сама-то Ирина была на все сто процентов продукт русской культуры и по воспитанию и по миросозерцанию. Отъезд из России надломил ее психику, но ни в какой степени не связал ее с французской культурой — она осталась русской, да еще носительницей самой большой национальной ценности — языка. Чего же она хотела для Игоря? Задавленная нуждой, она, прежде всего, хотела, чтобы Игорь был «полноправным гражданином своей страны, а не апатридом». Но какой «своей»? В связи с общим патриотическим настроением, вопрос о возвращении на родину начал ставиться сам собой. Но, чтобы сделать Игоря русским человеком, по ее мнению, надо было отвезти его в Россию. Принципиально Ирина не возражала против этого, только лично она боялась России: судьба Марины Цветаевой была у всех перед глазами. Возвращение в те времена было сопряжено с целым рядом условий, очень мучительных, даже унизительных — «нужно выслужиться» — пишет она в дневнике…

Мысль о натурализации Игоря очень сильно подогревалась многими из близких знакомых Ирины, — им казалось, что невозможно обрекать детей на бесправное положение апатридов. Был еще момент, влиявший на это решение, связанный с войной, о котором будет сказано в следующей главе. Была тут и задняя мысль: придя в совершеннолетие, Игорь мог сам выбрать свое подданство. (Как оказалось потом, исполнение этого закона очень упорно оспаривалось французами). А с обычной «житейской» точки зрения, эта натурализация, прошедшая как-то «под шумок», очень мало изменила уклад русского быта во Франции.

Впрочем, как я уже говорил, Ирина готова была принести жертву ради сына. «Сама я в Россию не поеду, — заносит она в дневник, — но Игоря отдам отцу. Может быть, там ему будет действительно лучше. Но в тот же день, когда он уедет — я кончу самоубийством». Это заключение, жестокое, прежде всего, по отношению к самому сыну, было по-своему логично и психологически понятно…

Да, судьба не была милостива к Ирине, — Ирина не дожила до Указа Верховного Совета 1946 года, так безболезненно разрешившего эту нашу беженскую трагедию… Через десять лет после смерти Ирины умерла ее мать (уже советской гражданкой) и мы все возвратились на родину…

Незадолго до своей смерти Ирина все стихи, относящиеся к сыну, собственноручно переписала в отдельную тетрадь под общим заглавием: «Стихи о тебе». Эта тетрадь является самой ценной реликвией, оставленной ею своему любимому Игорю.

***

21. Х.1940

ВОЙНА

Конечно, мы все ожидали и рассматривали войну, как катастрофу. Прелюдия с Чехословакией, дипломатическая капитуляция Франции, и мы, русские парижане, в это время искренне болели за Францию. «Франция идет на самоубийство, — пишет Ирина в своем дневнике в марте 1939 года, — страна сдает все позиции, и, возможно, что народ в массе, из-за страха войны, предпочтет рабство свободе и независимости». Многие высказывали мнение, что Франция платит за свое «мещанство», что в этом отношении она получит по заслугам, но Ирина очень любила Францию, и ее несчастья переживала, как свою личную трагедию. «Франция — страна, где я живу, это единственная страна, где я могу жить, я ее люблю, я, лично, обязана ей очень многим, например, двенадцатью годами жизни, я уже с ней связана органически, — не по крови, и не по паспорту, а как-то всей своей жизнью». Францию Ирина ощущала, как свою вторую родину, — ее детские воспоминания заслонялись все больше малопонятной для нее современной Россией. Между прочим, считая себя обязанной Франции, Ирина испытывала к ней какое-то горькое чувство жалости, и натурализация Игоря в значительной степени явилась как бы некой оплатой за все то, что она получила от этой страны…

А вот как представляла себе Ирина последствия войны для нашей семьи: «Если будет война (а это единственная возможность спасти престиж и честь Франции), то, ведь, я-то сама теряю все. Из всей нашей семьи (пятерых) есть надежда спасти только Игоря. Он будет эвакуирован со школой, и, может быть, переживет эту катастрофу (подумать об этом, конечно, страшно). Юрий — на фронт (а ведь современная война — на уничтожение), я — если меня куда и увезут из Парижа, — я погибну без инсулина, погибну без маски (иностранцам ведь маски не раздают — первая острая обида!) — Старики — едва ли и они переживут войну. Очень уж все это страшно».

Ирина себя подбадривает и хочет смотреть на все «трезво и как будто спокойно, хотя подозрительная сыпь на руках и выдает как будто иное состояние моих нервов», — признается она. И дальше идет характерная для нее запись — войну она рассматривает, как какой-то «выход из положения» ее жизни. «В конце концов, — признается она, — если уж быть до конца честной, — надо признаться самой себе, что где-то, в глубине души, я жду войну. Сознавая ясно всю катастрофу и все безумие войны, я втайне надеюсь, что лично для меня это будет какой-то выход из тупика. Я найду себе настоящее дело (во время войны все и вся пригодится, даже я) и все мои личные чувства и переживания отойдут куда-то не только на второй, но и на самый последний план. И, наконец, я верю в то, что во время войны в людях проснутся не «центробежные», «центростремительные» силы — я верю в какое-то «братство» войны, где я не буду больше одинока».

(Это впоследствии ею выражено в стихотворении «Войной навек проведена черта»). Практически для себя Ирина находила выход сделаться «инфермьеркой», т. е. сестрой милосердия. Для этого она записалась на соответствующие курсы Народного Университета, посещала лекции по пассивной обороне, перевязкам и проч., - в ее архиве сохранились тетрадки лекционных записей.