Варвара Головина - В царском кругу. Воспоминания фрейлин дома Романовых

На другой день, 6 декабря, я первый раз, уже вполне большой, присутствовала на высочайшем выходе в малой церкви, на поздравлении и завтраке. Но и тут со мной произошел скандал; среди обедни мне сделалось дурно, и меня принуждены были вывести из церкви; впрочем, я скоро оправилась, и остальное все прошло благополучно.

В 1850 году меня стали вывозить в большой свет. Помню первый мой бал у графини Протасовой, второй у Виельгорских, потом… потом пошло по всему обществу… но я первый год не веселилась, меня выезды утомляли, и, как всякой девушке 18-и лет, мне хотелось поступить в монастырь и тому подобные глупости. Но на следующую зиму монастырь был позабыт, я веселилась от души, танцевала до упаду, начиная и кончая все балы.

Ее величество сама назначила день моего первого дежурства при ее особе. Это утро императрица проводила в монплезире. Мне велено было явиться туда к первому завтраку.

Когда проживали летом в Петергофе, то их величества часто, совершая утреннюю прогулку, пили кофе в различных дворцах и павильонах.

Около 12 часов, для второго завтрака, я поехала с ее величеством в Александрию, и так как это была моя первая действительная служба при ней, она меня взяла в свою спальню, поставила на колени перед киотом с образами и благословила образом мученицы царицы Александры. Этот образ до сих пор постоянно находится при мне.

Все действия императрицы Александры Федоровны исходили постоянно из глубокого сердечного чувства и потому были так дороги окружающим ее. Здесь я только говорю о себе, но сколько других испытали также эту несравненную доброту и милость нашей незабвенной государыни. Если бы все описывать и обо всех упоминать, кто пользовался милостью императрицы Александры Федоровны, то не хватило бы жизни человеческой, чтобы привести к концу все это повествование.

В ноябре-месяце, а именно 22 числа, в день именин моей покойной матери, я переселилась из родительского дома в Зимний дворец, чтобы быть на своем посту к приезду их величеств из Москвы. Квартира моя была наверху, во фрейлинском коридоре. Отец устроил сам мне ее очень мило и уютно; встретил меня с хлебом и солью, приказав привезти чудотворную икону Божией Матери Всех Скорбящих, хотя он был лютеранин, и, отслужив молебен Пресвятой Богородице, водворил меня на новом поприще. Вся моя семья и моя старая няня сопровождали меня тоже на новое жительство.

Императрица Александра Федоровна заняла вполне место моей второй матери. Заботы ее величества обо мне были самые нежные. Я исключительно имела право ходить к императрице, когда мне вздумается, но обязательно должна была являться к ней в 12 часов дня; я не смела выезжать ни в свет, ни в театр и т. п. без ее ведома и позволения. Даже моя камер-юнгера, Наталья Гарневская, приставленная ко мне еще моей матерью, была под особым надзором камер-фрау ее величества м-м Эллис. Но пока отец мой был жив, летом я продолжала жить с ним в Знаменском, а осенью в Царском Селе, в Китайской деревне, где отдавались домики семейным придворным чинам, и мы постоянно с матушкой там жили.

С великими князьями я оставалась по-прежнему дружна, а оба младшие великие князья, Николай и Михаил Николаевичи, оставались всегда моими товарищами.

Императрица очень желала меня выдать замуж при своей жизни, но все попытки как-то не удавались; признаюсь, что мне самой не хотелось от нее уходить: мне было так хорошо при ней… Опишу здесь один факт, который, впрочем, был со мною гораздо позже описываемого теперь мною времени. Но приходится к слову сказать, до какой степени наша несравненная, дорогая императрица Александра Федоровна была добра, мила, проста в обхождении и принимала живое участие во всех наших маленьких делах, несмотря на серьезные работы, дела и тому подобное, окружающее всегда царских особ, да и притом слабое здоровье.

Нужно сказать, что я была заинтересована в то время одним очень приятным господином. Это было осенью; жили мы тогда в Царском Селе, и у ее величества происходили каждый вечер небольшие собрания. По субботам же приезжали в Царское Село из Петербурга все сановники и высокопоставленные служащие, чтобы присутствовать по воскресеньям на выходе их величеств (что я рассказываю, было уже в царствование императора Александра Николаевича). Вот в одну из этих счастливых — для влюбленных — суббот мне ужасно хотелось, чтобы мой предмет был приглашен к вечернему собранию, конечно, не зная, прибыл ли он в Царское Село или нет. После обеда, когда я знала, что императрица совсем одна и отдыхает, побежала к ней просить, чтобы ее величество пригласила его к собранию, на что она охотно согласилась; но каким образом могла она дать мне знать, приехал ли он уже и будет ли в собрании? Писать ее величество при огне совсем не могла от слабости зрения; велеть словесно передать через прислугу было невозможно; и вот что императрица сама придумала: если он будет на вечере, то она мне пришлет розу, если же его нет, то я получу от нее карандаш. Вдруг, во время моего туалета для собрания, мне приносят на тарелке чудную большую розу от ее величества…

Настал ужасный 1854 год. Была объявлена война Турции — временный закат величества и могущества России, а в особенности закат жизни нашего незабвенного императора Николая I. Кто мог ожидать в начале этой войны, каким тяжелым бременем она ляжет на родину и чего она будет стоить?

Лето двор проводил, по обыкновению, в Петергофе. Но нравственное состояние было далеко не то, как всегда. Было уже нелегко на душе; государь был очень серьезен; английский флот стоял перед Кронштадтом. Ездили смотреть на него и в Ораниенбаум, и на Поклонную гору, за Ораниенбаум. Все ощущали какое-то гнетущее чувство. Но упование на Бога и царя было так велико, что и в голову не приходило, что Россия может потерпеть неудачу.

В Александрии, на верхнем балконе, перед комнатами государя, стоял телескоп, направленный на Кронштадт. Часто, очень часто император подходил к нему, чтобы смотреть на враждебный флот. Что у нашего царя происходило в его великой, благородной душе — про то знает один Бог. Можно с уверенностью сказать, что мысль о том страшном обмане, который его окружал и который его сгубил, не приходила ему на ум — так верил он в окружающих его и судил всех по своему рыцарскому чувству и взгляду.

Осень того же года высочайший двор проводил не в Царском Селе, по обыкновению, а в Гатчине, ввиду того, что железная дорога существовала в то время еще только до Гатчины, и курьеры из Севастополя и вообще известия с Запада были сокращены на 40 верст пути, а государь ожидал известий всегда в это тяжелое время с лихорадочным нетерпением.

Обыкновенно в Гатчино ездили, в течение осени, из Царского Села на две или на три недели, так сказать, повеселиться. Там все проживали во дворце вместе, вели «ипе vie de chateau» [75] Жизнь в замке. , собирались ко второму завтраку и уже не расставались до поздней ночи, между завтраком и обедом катались, ездили верхом и т. п. Вечером обыкновенно был спектакль или какие-нибудь «charades еп action» [76] Шарады в действии. для любителей, или разные игры, или танцы — все это происходило в так называемом «арсенале» — большой зале, занимающей часть нижнего этажа замка, где помещалась небольшая сцена — поприще наших представлений, большой орган, разыгрывавший разные музыкальные пьесы, катальная гора, качели, бильярды и проч.; тут и завтракали, и обедали, и проводили весь день вместе.