Варвара Головина - В царском кругу. Воспоминания фрейлин дома Романовых

В 1855 году, Великий пост начинался 2 февраля. На первой неделе их величества начали говеть. С понедельника государь присутствовал при всех службах, но чувствовал себя не совсем хорошо. В четверг, после вечерней службы, графиню Тизенгаузен, графиню Гудович, княжну Трубецкую и меня позвали пить чай к императрице. Государь тоже пришел к этому чаю, одетый в свою старенькую шинель; это доказывало, как он себя худо чувствовал, потому что почти никогда он себе не позволял являться вечером к императрице, перед нами, в таком костюме. Он был очень бледен, серьезен и во время чтения после чая все время засыпал, что тоже никогда с ним не случалось. Графиня Гудович читала что-то из Иоанна Златоуста. Я точно вижу его величественно изнуренное болезнью лицо; он походил на мраморную статую. Гораздо ранее обыкновенного, в 10 с половиною часов, императрица встала, чтобы нас уволить. Графиня Гудович и княжна Трубецкая подошли к государю, чтобы попросить прощения, так как на другой день в пятницу приходилось исповедываться; он их поцеловал и благословил, а я думала, что завтра успею, имея духовным отцом В. Б. Бажанова, и исповедаюсь тут же во дворце, в малой церкви, — не подошла к государю, и как же я потом глубоко о том жалела… Это был последний раз, что мы видели императора Николая Павловича в живых… Кому же в ту минуту могло прийти в голову о его такой близкой кончине?!

На другой день, в пятницу, мы собирались в Малую церковь для преждеосвященной обедни; когда мы вошли в ротонду, нас встретила Варвара Аркадьевна Нелидова со словами: «а вы знаете, «mesdames» государь с нами завтра не будет приобщаться! Его величеству стало нехорошо ночью, и он не вставал с постели». Мы все были поражены этим известием… Действительно, в субботу, 12 февраля, вся царская семья приобщалась первый раз без него… хотя и грустно было, но никто не думал, что эта болезнь поведет к роковому исходу…

Воскресенье, понедельник, вторник ничего нового не принесли; когда ходили узнавать об августейшем больном, получали ответ «все в одном положении», — бюллетеней не было. Императрица переместилась в нижний этаж, в комнаты великих княжен, чтобы быть ближе к страждущему, обожаемому супругу. Эти покои оставались пустыми с тех пор, как великие княжны вышли замуж, а когда Ольга Николаевна приезжала гостить в Петербург, то постоянно останавливалась в своих прежних комнатах. Маленький же кабинет, в котором государь уже жил несколько лет, описанный выше, был смежен со спальней, так что императрице ближе и легче было ухаживать днем и ночью за своим дорогим больным.

В среду, 16 февраля, я обедала с ее величеством там же внизу; нас кушало только три персоны (техническое придворное выражение), императрица, молодой граф М. М. Виельгорский и я.

Государыня была еще довольно спокойна, ввиду уверений доктора Мандта, что опасности никакой нет в состоянии его величества. Мандт был любимец и доверенное лицо государя. Однако же она была, видимо, грустна. После обеда императрица присела на ручку моего кресла, — она часто в интимном кружке так садилась, — и потихоньку, на ухо, сказала мне: «Si Nix», — иногда императрица так называла мужа, но в очень редких случаях, — «не va pas mieux de-main, je commencerai a minquieter, serieusement» [78] Если Никсу не станет лучше завтра, я начну серьезно беспокоиться. . Услыхав эти слова от императрицы и вообще почувствовав какое-то невыразимое болезненное впечатление всей обстановки, царившей у ее величества, усилившееся от сказанных ею слов, я вдруг почувствовала страшное беспокойство. Возвратясь в свою комнату под этим впечатлением, я пошла к графине Гудович, чтобы поделиться с ней овладевшим мной недобрым предчувствием.

Графиня Гудович боготворила императора Николая Павловича. Оставшись с тремя малолетними детьми молодою матерью, после смерти мужа, графа В. В. Гудовича, храброго генерала еще времен турецкой кампании 1827 года, графиня Гудович привезла их в Петербург, когда они подросли. Государь взял их сейчас же под свое покровительство. Сын, граф В. В. Гудович, впоследствии служил в конногвардии, а две дочери взяты были по особому желанию государя фрейлинами в свиту государыни императрицы. Старшая, графиня Евдокия Васильевна, вскоре вышла замуж за графа А. И. Гендрикова, а младшая, графиня Александра Васильевна, оставалась много лет при императрице Александре Федоровне и пользовалась ее особой милостью и вниманием. Обе сестры были красавицы. Я подружилась с Aline Гудович, как ее называли, и она стала моим самым близким другом на всю жизнь. Она перенесла много горя при дворе ради зависти к ее положению и близости к императрице, а также за ее необыкновенную красоту, — но она все клеветы, взводимые на нее, перенесла терпеливо, прощая своим врагам, потому что была религиозна и вполне благородна. Когда ее ближе узнали, то не могли ей не отдать полную справедливость.

Поделившись с моим другом, Алиной, моими грустными предчувствиями, я, конечно, и ее ими заразила. Нам никуда не захотелось ехать, даже к своим, и мы провели вечер вместе в большой тревоге. Но так как это были наши личные беспокойства, то мы не смели о них никому говорить.

В четверг, 17 февраля, утром, Алина и я поехали в домик Петра Великого отслужить молебен перед чудотворной иконой Спасителя за здравие «болящего раба Божия Николая», чтобы не возбудить испуга в народе, если бы стали поминать царя. Никто даже еще не знал о его болезни — это было ровно за сутки до его кончины… Алина поехала обедать к своей матери, но скоро вернулась домой; я же не имела духа оставить хоть на несколько часов дворец. Мы опять оставались вместе до 9 часов вечера.

Как далеки все были от мысли об угрожавшем несчастий, доказывает то, что в четверг вечером, 17 февраля, было назначено еще маленькое собрание у ее величества, как всякий вечер, в три или четыре персоны, самых близких особ. А у Виельгорских был музыкальный вечер, куда я собиралась, но колебалась, ехать ли мне или нет. Около 9 часов вечера, мучимые непреодолимой тоской, Алина и я отправляемся узнать о здоровье государя. Дежурный рейтхнет нам дает тот же вечный ответ: «его величество в одном положении». Идти к императрице можно было бы, но страшно испугать ее величество приходом не в обычный час из-за своих личных волнений. Возвращаемся мы уныло к себе, ничего не узнав, и, проходя наш длинный, полутемный фрейлинский коридор, слышим, что сзади кто-то нас зовет, — оборачиваемся и видим бегущую к нам Надежду Арсеньевну Бартеневу, которая с отчаянием говорит, что собрание отказало, императрице объявили, что государь в опасности, и послали за Бажановым. Мы в ужасе бросаемся к Мандту, который ради болезни государя переехал в Зимний дворец и жил недалеко от его комнаты. Мандт обращается к нам со обоими всегдашними фразами: «Mais, tranpuilisez vous, mes enfants, il ny a pas de danger» [79] Успокойтесь, мои дети, опасности нет. и проч., при нас отправляется к августейшему больному, вероятно, предупредить его о приближающейся кончине. Известно, что император Николай Павлович уже давно перед тем взял клятву с Мандта, что когда конец его — государя — наступит, Мандт должен ему это сказать прямо, не опасаясь его испугать. Отчего Мандт нас обманывал в эту минуту, один Бог ведает. Мы в ужасном состоянии видим и чувствуем, что этот страшный человек нам нагло говорит неправду. Не знаем, что делать, к кому броситься, чтобы что-нибудь узнать. Все объяты каким-то непреодолимым ужасом… никто не решается выговорить страшных слов… «Государь умирает»… К императрице нельзя проникнуть, она не отходит от постели страждущего мужа… Но по всему дворцу поднимается тревога, все бегают, снуют, как потерянные. Мы все, приближенные императрицы, наконец, усаживаемся на Салтыковском подъезде, кто на скамьях, кто на ступеньках лестницы, чтобы быть ближе к комнате умирающего и к нашей возлюбленной императрице. Около 12 часов ночи приезжает мой несчастный отец; он бледен, как полотно, узнав только что страшную весть и получив приказание выслать немедленно экипажи в Варшаву навстречу Ольге Николаевне, которой послали депешу. Получив это известие, мой отец подвергся удару, от которого он уже не поправился…