Варвара Головина - В царском кругу. Воспоминания фрейлин дома Романовых

В одно из этих Гатчинских пребываний, в 1853 году, играла знаменитая Рашель, в «Андриенне Лекуврер» и нас всех чуть не свела с ума своей игрой. Рашель была такое явление, что если кто ее раз видел, то в жизни уже не забывал; теперь ровно 30 лет назад (1883 г.), что она восхищала петербургскую публику — я ее видела во всех ее ролях классических трагедий, и до сих пор помню всякое слово; у нее был удивительный контральтовый голос, а что за декламация, что за жесты, которые можно было сравнить с самым великим пластиком; а ее шаг величественный, спокойный — право, ни с чем не сравнить! Такой великой трагической актрисы сцена едва ли еще произведет; сверх всего сказанного, у нее были правильные, облагороженные черты лица.

Осень же 1854 года совсем иначе проводилась в Гатчине: хотя и собирались в арсенале, но держались серьезно и спокойно, особых приглашений из города не было.

Известия с театра войны становились все хуже: узнали о мобилизации австрийских войск на нашей границе. По этому поводу государь сказал раз на вечере перед всеми, что редко случалось, потому что он был всегда очень сдержан на счет разговоров о делах: «Lempereur, dAutriche, sur le guel je comptais tant, a retourne le fer dans mon coeur par sa conduite».

Известно, что государь любил очень искренно императора Франца-Иосифа. Когда последний взошел на престол, в такие молодые годы, он заинтересовал собой императора Николая Павловича, который взял как бы под свое покровительство юного монарха. Отблагодарил же он нашего царя за все его попечения!

Государь становился все угрюмее, но и тут оставался добр и заботлив к окружающим, близким лицам.

Помню, что я сильно простудилась, катаясь по льду, и была несколько время больна. Первый раз, как я опять явилась в арсенал после болезни, государь, завидя меня, подошел ко мне и так милостиво, так мягко, как отец родной, упрекал, что я не берегу свое здоровье.

Вдруг разнесся слух, что государь отправляет в Севастополь великих князей Николая и Михаила Николаевичей. Вот сделался переполох у нас! Они оба в восторге и не могут поверить своему столь желанному и неожиданному счастью; а мы все в слезы… Наши милые, дорогие Вениамины семьи и общества уезжают в этот страшный, пожирающий жизнь Севастополь. Боже, какой ужас!

Императрица была тверда и спокойна, предаваясь воле Божией, как всегда, в тяжелые минуты ее жизни, когда долг этого требовал; отпуская своих двух младших, неразлучных с нею сыновей, простилась, благословила их… и замерло ее материнское сердце, но там в глубине… тайно ото всех… Государь проводил их на железную дорогу и грустный вернулся утешать и поддерживать жену.

Прошло несколько недель после отъезда великих князей; имелись известия об их прибытии в Севастополь, об их присутствии при кровавых сражениях, о посещении ими лазаретов, наполненных ранеными и больными. Все страшно беспокоились и молились, всякая депеша, получаемая с театра войны, вскрывалась с трепетом; разделялась со всеми окружающими; как-то все еще больше сплотились и составляли одну семью.

Мало-помалу здоровье императрицы стало слабеть, физические силы уступали нравственной постоянной тревоге, разлука в столь страшных обстоятельствах с дорогими детьми становилась невыносима для любящего сердца матери, хотя императрица не показывала свои нравственные страдания и была тверда духом. Наконец, сильная, опасная, нервная лихорадка разразилась, как императрица не боролась с ней. Со дня на день ее величеству становилось хуже. Стали опасаться за ее жизнь. Опасность была до того велика, что когда я уезжала из Гатчины в город на несколько часов повидаться с моим престарелым отцом, то великая княгиня Александра Иосифовна по нескольку раз в день писала мне о состоянии высокой больной, чтобы в случае чего я могла скорее вернуться.

Государь был в отчаянии: с одной стороны, худые известия из Севастополя и беспокойство о сыновьях, с другой — умирающая, дорогая жена. Когда случалось, что императрица чувствует себя немного дурно: у нее бывали периодические биения сердца, продолжавшиеся обыкновенно несколько дней, — тогда уже государь был сам не свой.

Лечили императрицу лейб-медики: Мандт [77] Мандт был иностранец, врач, вывезенный из-за границы в 1840-х годах, если не ошибаюсь, великою княгиней Еленой Павловной. Но он своим умом сумел обратить на себя внимание императора Николая Павловича. Сперва Мандта позвали лечить императрицу; как оказалось, его пользование было удачно, этим он приобрел доверие государя как медик и был взят к высочайшему двору лейб-медиком государыни-императрицы. Потом мало-помалу стал давать медицинские советы и государю; перешел в лейб-медики его величества и, в конце концов, сделался необходимым лицом у государя. , Маркус и Карель. Положение все ухудшалось, хотя и знали причину болезни — разлука с сыновьями, или, лучше сказать, их пребывание под пулями и бомбами. Очень ошибочно думать, что, когда русские великие князья находятся на войне, они вне опасности; если даже и стараются их охранять, то они сами не щадят себя; долго не решались возвратить их высочества, зная, что оставление войны в эту минуту причинило бы им величайшее горе.

Однако же, чтобы спасти угасающую жизнь матери, было решено возвратить великих князей, и государь выписал их на короткое время из Севастополя.

В день их приезда государь отправился рано утром их встретить на дебаркадер железной дороги, а мы все собрались в арсенал; императрица же ничего не знала о возвращении сыновей; ей готовился сюрприз. Все мы стояли у окон в нетерпеливом ожидании. Наконец, появляются в воротах так называемого кухонного карре сани его величества, он везет своих молодых георгиевских кавалеров. Радость была такая общая, такая искренняя, что описать трудно. Существует фотографическая группа, сделанная нами позже, в память этой радостной минуты для великой княгини Александры Иосифовны, которая разделяла с нами эти минуты горя и радости… Со дня приезда сыновей императрице стало легче, и она постепенно начала выздоравливать. Бедная, она не ожидала, какое страшное горе и несчастие Провидение готовило ей в скором будущем.

В конце декабря императрице стало до того лучше, что решились перевести ее из Гатчины в Петербург. Двор последовал за ее величеством.

Я в то время, вероятно, от всех этих волнений сильно захворала, так что меня, совсем изнемогающую, повезла в особой карете подруга моя, графиня А. В. Гудович.

По возвращении в Петербург недели через две, когда императрица оправилась и ее слабые силы позволили опять подвергнуться испытанию разлуки, — Николай и Михаил Николаевичи уехали обратно в Севастополь.

Январь 1855 года прошел уныло и тяжело; крымские известия не приносили ничего утешительного.