Александр Ливергант - Грэм Грин. Главы из биографии

Сохранились воспоминания и менее тягостные. Беседка за кустами через дорогу. Чем-то она к себе притягивает, манит. В детских играх дом, где он живет, — Англия, дорога — Ла-Манш, а беседка за дорогой — далекая, загадочная Франция. Запомнился, прямо как у Пруста, вкус пресного печенья из тонко просеянной муки, которое ела мать, одеколон, которым она душилась, — фрейдистам тут было бы что обсудить. Запомнились россыпи почтовых марок и открыток с видами, которые он в детстве, как и полагается замкнутому, погруженному в себя младенцу, неутомимо собирал и, высунув от натуги язык, вклеивал в специальные альбомы. Запомнился дом в Харстоне, где жизнь била ключом: по утрам домочадцы, сбившись с ног, ищут, куда припрятали полные ночные горшки малолетние проказники — Грэм и его младший брат Хью; это ему, кстати сказать, Грэм уже в школьные годы продаст свою коллекцию марок за баснословную сумму — десять пенсов. Гостиная в Берхэмстеде сохранилась в памяти затянутой вощеным ситцем стеной, на фоне которой в кресле у камина неподвижно сидит, листая альбом с дагерротипами, мать.

Однако из всех комнат большого дома лучше всего запомнилась, конечно же, детская: младшие Грины проводили там большую часть суток. Доверху набитый игрушками шкаф, затянутый изнутри желтыми шелковыми занавесками. Деревянная лошадь «со злыми глазами». Большое, уютное кресло-качалка перед стальной каминной решеткой, где сиживала няня; служанок и горничных в доме Чарльза Генри сменилось много, а вот няня, большая, тучная, круглоголовая, которую взяли еще к старшей сестре Грэма за тринадцать лет до его рождения, — была несменяема. Почему-то удержалось в памяти: он, четырехлетний, сидит в ванне, а над ним склонилась ее большая голова, волосы гладкие, на затылке пучок. Няня отличала Грэма от остальных детей, жалела мальчика, росшего тревожным, замкнутым и диковатым. Когда в 1971 году младшая сестра Грина, сидя в больнице у постели престарелой няни, читала ей только что вышедшую автобиографию своего знаменитого брата, умирающая прервала ее словами: «Грэм был такой сладкий мальчик, как же мне грустно, что в школе ему приходилось так тяжело».

Многие воспоминания «сладкого мальчика» неотделимы от страхов. У чувствительного, по любому поводу плачущего Грэма (над рассказом о детях, которых хоронили птицы, он однажды прорыдал всю ночь) страх вызывало все. «Страх и уют сопровождали жизнь, — напишет Грин в 1926 году в стихотворении „Лекарство от грусти“. — Страх без уюта жил, уют без страха — нет». Боялся ложиться вечером спать; боялся ночных кошмаров, которые потом преследовали его всю жизнь и не раз повторялись. Сны снились не только страшные, но и провиденциальные: семейная легенда гласит, что, когда Грэму было семь лет, ему приснилось кораблекрушение (человек в клеенчатом плаще согнулся в три погибели под ударом гигантской волны) — и в эту самую ночь утонул «Титаник». Стремясь отогнать кошмары, брал с собой в постель игрушечного медведя, или кролика, или синюю плюшевую птичку и требовал, чтобы няня зажигала ночник (не спать же в темноте!), оставляла приоткрытой дверь, чтобы слышны были голоса взрослых с ведущей в спальню лестницы. Случалось, нарочно ронял медведя или кролика на пол и звал няню — пусть подберет игрушку, укроет и приласкает. Или среди ночи вставал, выбегал из спальни и усаживался на ступеньках лестницы. А то как бы не прокралась к нему коварная ведьма, что подглядывала за ним, Грэм точно знал, из-за комода, — тут уж плюшевая птичка не выручит. Боялся обшитой зеленым сукном двери, ведущей из Школьного дома в здание школы, «где начались мои мучения». Боялся — и не только в детстве — смотреть на воду, ведь где вода, там и утопленники: в местной газете не раз писали, что из канала выловлено тело и ведется расследование. И на небо: после того как за городом рухнул одноместный аэроплан, ему стало казаться, что «аэроплан может упасть от одного моего взгляда». Боялся зверей в клетках: придя в зоопарк впервые, разнервничался, уселся на землю и заявил: «Я устал. Отведите меня домой». Боялся летучих мышей, птиц и даже мух, требовал, чтобы на ночь в спальне наглухо закрывали окна. Боялся, как бы в доме среди ночи не вспыхнул пожар. Боялся шагов по лестнице, чужих людей. И не чужих тоже. Наставник приготовительного класса мистер Фрост — и не столько сам Фрост, сколько его «веселый, людоедский хохот» и длинная, до полу, черная учительская мантия, которую он запахивал «театральным жестом», — вызывал у мальчика панический страх, и он пропускал занятия под любым предлогом, далеко не всегда благовидным.

И страхами своими не делился, тщательно их скрывал. Вообще был скрытен, считал, что со взрослыми лучше не откровенничать. «Я никогда не могла взять в толк, радуется он или огорчается, одобряет наши поступки или нет», — вспоминала его тетка Ева, жена брата отца. Скрытен и упрям: совершив дурной поступок, наотрез отказывался извиняться. И терпеть не мог нежностей: когда его пытались поцеловать, отворачивался, вырывался. Нежностей и похвал; отец читал с ним книжку, нечто вроде букваря, с сусальным названием «Чтение без слез» и постоянно — авансом — хвалил, отчего «Чтение без слез» без слез не обходилось. Долгое время упрямо не желал учиться читать, а когда выучился, не хотел, чтобы об этом узнали, — могут ведь отдать раньше времени в ненавистную школу. Его, восьмилетнего, и отдали — долго, правда, к этому ответственному шагу готовили, «ходили вокруг него с опаской, суживая круги», как вокруг набоковского Лужина.

В школе — подготовительной, куда можно еще было ходить из дома, а не оставаться на ночь, — возникли новые увлечения и новые страхи.

Свою первую книжку «Диксон Бретт, сыщик» Грэм прочел, впрочем, не в школе, а еще в Харстоне, сам удивляясь тому, что этим навыком овладел. В школе же читал запоем, предпочтение отдавал, как и все мальчики его возраста, приключениям и книгам по истории, вообще историей увлекался, и школьный историк вывел даже в его табеле: «Имеет задатки историка». Вот его фавориты: Шарлота М. Янг «Маленький герцог» (цитаты из этой книжки разошлись на эпиграфы ко всем без исключения главам «Ведомства страха»), «Пак с Пуковых холмов» и «Сказки просто так» Киплинга, «Дети нового леса» капитана Фредерика Марриэта, «Копи царя Соломона» Райдера Хаггарда, «Дракула» Брэма Стокера, «Айвенго» Вальтера Скотта, «Лесные любовники» Мориса Хьюлетта. И, разумеется, Беатрикс Поттер. Особенно же — «Миланская гадюка» Марджори Боуэн. «Когда я в семнадцать лет прочел ‘Миланскую гадюку’, — рассказывал впоследствии Грин в „Потерянном детстве“, — книга произвела на меня неизгладимое впечатление. Прочитав ее, я уяснил себе, что природа человека не бывает белой или черной, а только черной или серой». На традиционный вопрос, что бы он взял с собой на необитаемый остров, юный книгочей без запинки ответил: Чарльза Лэма и Фрэнсиса Бэкона — это в десять-то лет!