Ирина Кнорринг - Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 2

— Я боюсь докторов — они мертвые. Mon petit docteur [181]. Уходите все старые, все старые… Kinder, kinder [182]…

Собрались все доктора, около часу провозились с ней. Потом привезли каретку, с трудом уложили ее, привязали и куда-то увезли.

А во время приема вносят носилки скорой помощи. Лежит совсем молодая, почти девочка. Вид скверный. С ней несколько человек. Кладут на <���№ 10>. Вызывают вскоре доктора. Потом делают промывание желудка через рот по каучуковой трубке (вызывают рвоту). Впрыскивают камфору. Отравление, уж не знаю, умышленное или несчастный случай.

А к <���№>11 пришел пожилой господин, по-видимому, отец. Она стенала, а когда она страдает, лицо у нее такое, как будто улыбается, и очень жуткое. И вдруг смотрю, он подымает платок к глазам и быстро выходит из палаты.

Да, чего только тут не насмотришься! И смотреть на все можно совершенно спокойно.

Вчера в 7 1/2 пришел Юрий. Очень я обрадовалась, хотя приходить ему в такое время уже неудобно. И он все дожидался темноты, чтобы проскочить фуксом, и боится заходить в бюро, однажды его там не пускали. А в это время все уже спать ложатся, и сиделки ходят, я сидела, как на иголках. А у него страшно много работы, и днем вырваться ему, по-видимому, еще труднее. А если проскочить мимо бюро… Сегодня у меня опять сахар — trace. Никто не обращает внимания, а мне уже не нравится.

<���№>11 вчера вечером увезли домой — умирать все-таки лучше дома. А ночью привезли одну — больную сердцем, и сахар есть, она уже как-то лежала здесь. Так она с самой ночи и часов до 4-х дня громко стонала. А утром к ней принта дочка лет 8–9 и, бедняжка, почти до вечера просидела с ней. Плакала, бедненькая, и как-то некому было ею заняться.

Та, что отравилась, совсем хорошо себя чувствует. Завтра, должно быть, выпишут. Утром, чуть свет, уже приходили справляться об ее здоровье.

Сегодня был Юрий, полчаса просидел и такой какой-то был хороший, такой близкий, и так мы это, несомненно, оба чувствовали, что у меня до сих пор хорошее и радостное настроение.

Сахару сегодня нет, это тоже, конечно, подействовало на самочувствие, время родов приближается, ем теперь хорошо, сплю прекрасно, чего же еще нужно для такой растительной жизни, которую я сейчас веду?

Юрий обещал в скором времени вторую корректуру сборника. Тогда уже должен будет принести мне мои листы, потому что все-таки хочу их прокорректировать.

Helene хочет через неделю выбраться отсюда. Куда ей! Ведь она, помимо своей худобы и своего желудка, и зубы, и горла и проч., так слаба, что с трудом ходит взвешиваться. Но убеждена, что сама сумеет лечиться лучше. Говорит мне: «Так ты мне обязательно напиши, когда родишь, непременно приеду, как бы себя ни чувствовала». Пожалуй, не она ко мне приедет, а меня к ней привезут, в Salle Potain.

А к вечеру вчера по мелочам совершенно расстроилась и только расстроила Мамочку. Началось с того, что она не могла достать к кофе молока — это было первое огорчение. Потом сказала, что лампа над моей кроватью ne marche pas [183]. И переменят ее, конечно, очень не скоро — в умывальной вот уже, наверно, около двух недель как нет света. Правда, темнеет теперь поздно, но и свет-то тушат не раньше 9 1/2, а читать так, как теперь, совершенно невозможно. Потом Мамочка опоздала, и я уже все глаза проглядела в окошко. И в заключение она хотела принести мне какую-то кофточку вышивать, а тут оказалось, что это дело расстраивается или откладывается.

Так что делать мне совсем нечего. Это меня окончательно доконало, и я захныкала…

Плакать мне и сейчас хочется.

Сегодня Мамочка надела мне на палец кольцо свое с камнем. Цвета густой крови. И сказала на ухо: «Этот камень приносит счастье». А мне сейчас хочется плакать.

Темнеет, на дворе хмуро. Молока опять нет. Хочу мыть голову, надо нагреть воды, и нет второго кувшина, чтобы разогреть кофе. Темно, скучно и одиноко.

Кончился вчерашний день лучше, чем я думала. Прежде всего, достали молока, собрались несколько диабетичек на низенькой кровати и просудачили до самого кофе. Чувства одиночества уже не было. Мыла голову. В это время диабетичка 9 поправила лампочку, так как просто постучала по ней метлой. Загорелась, и стало весело. Вернулась из умывальной совсем веселая, даже дурила. Заснула скоро, но в 3 ч<���аса> привезли больную, которая уже никому спать не дала — все время кричала. Положили ее на <���№>16, рядом с моей соседкой, а уж кто там из них кричал — разобрать было трудно. У новой больной оказался диабет и — это я только сегодня узнала — гангрена. И взял меня ужас, что ее, как диабетичку, положат в наш ряд и, конечно, вдвинут с какой-нибудь стороны рядом со мной, или между мадам Лекок и мной, или на место Элен (ее перевели дальше на <���№>6 — с радиатора). Эта возможность привела меня в такой ужас, что отняла последний сон. Больная так ужасно кричала, что чуть только я начинала засыпать, я просто вскакивала, а сердце стучало сильно-сильно. Решила сказать, что если ее положат рядом со мной, то у меня сделается выкидыш от страха. Тем более, что жить ей оставалось немного. Поздно и трудно проснулась, плохо спала и рано, в 5 1/2 проснулась. Смотрю, кровать № 17 одетая. Говорят, в 3 часа умерла. А <���№>16 — уже не кричит и не стонет. Подходили к ней доктора, и по их виду я поняла, что умрет она совсем скоро. И действительно, она умерла в начале приема. По-видимому, эта смерть произвела тяжелое впечатление на Мамочку и никакого на меня.

Юрий принес мне ландыши от Дряхлова. Рассказывал про вчерашний, весьма неудачный вечер Союза и про вновь учрежденный кружок «Парнас» [184], куда записалась и я, и где даже обо мне чуть ли не доклад собираются читать; разумеется, уже в моем присутствии. Инициатива Терапиано. Состав самый разношерстный и ничем, кроме личных симпатий, объединен быть не может. Да и то с натяжкой. Как соединить Станюковича с Мандельштамом?

К концу приема пришел Андрей, принес левкоев. Левкои я оставила у себя, ландыши отослала Элен, мне теперь без нее скучно. По-прежнему убираю у нее на столике и после приема сажусь к ней с работой. Утром теперь мне помогает не Рене, а Жермэн [185]. И это хуже. Уж очень она любит казаться знающей и понимающей и к тому же строгой и бесстрастной, и появился у нее в отношение других большой начальственный тон.

Прощаясь, Юрий спросил:

— Как ты назовешь девочку?

— Наташей.

— А я никак не могу сыну имя придумать. Не знаю, кем он будет.

— А я назову его Игорем, или Алексеем, Алешкой.

Вчера около четырех часов у меня была Каминская. Очень она милая. Прежде всего, нашла, что у меня прекрасный вид, что такой цветущей она меня никогда не видела. Потом сказала, что я переношу беременность гораздо лучше большинства здоровых женщин, и что это дает ей основание предполагать, что и роды у меня будут не тяжелые. Обещала тогда навестить. Обещала также достать что-нибудь для маленького. Хотела принести мне хоть цветов, но нигде не нашла. Говорила насчет искусственного питания, что это вещь очень простая, даже нисколько не затруднительная. Очень милая она вообще.