Ирина Кнорринг - Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 2

— Не бойтесь. Вам сейчас будет немножко больно.

— Но что будут делать?

— Наложат швы.

Кажется, я тут же начала кричать. Больно было очень. У меня осталось впечатление, что чуть ли не сильнее родов. И потом долго скулила.

В 1 ч<���асов> 40 м<���инут> меня перевезли в комнату и положили в кровать. Подушки не дали, и я уже устала лежать на спине. В комнате 3 кровати. На одной из них та, что лежала рядом в Salle du travail. Тоже диабетичка. Только куда легче. Приятное ощущение теплоты и покоя. Натянуты нервы. Игорь далеко от меня, мне его не видно.

Да, вскоре после родов Юрий приходил в бюро справляться, и ему носили сына показывать.

Какое было у меня чувство к ребенку? Нет, тогда я еще не чувствовала, что он — мой, что он — часть меня.

И вот уже пришла сиделка.

Плохо (физически) я себя не чувствовала в первые дни. Правда, лежала очень спокойно, без движенья. И двигаться не могла до четверга, пока не сняли швы. До тех пор все саднило, и я была этой веревкой привязана к одному месту. Как ее обрезали, мне показалось, что я могу танцевать. А так все шло благополучна. Докторша каждый раз говорит: «Tres bien!» [197].

Режим я выдерживаю довольно точно. Все мне здесь дают по-старому, правда, с некоторой путаницей. Наделала я им хлопот. Моя соседка (их было трое в комнате, теперь — две) — тоже диабетичка, но ей приносят почти все из дому. Та, что ухаживает за матерями, — смешная и милая, другие — не совсем. В общем, паршиво.

Впрыскивают по-прежнему 4 см, приходят за анализом. Чуть не с первого дня. У меня пропали ацетоны, и время от времени — trace de sucre. Впрочем, я знаю далеко не все результаты, связь с Service 6 у меня слабая, переписывалась с

Helene, а вчера она выписалась. Приходила Marcelle, еще две сиделки, Fraley. А теперь про меня совсем забыли там. И я в отчании: во вторник я уже могу идти домой, а что же мне теперь делать? Уехать без ведома Service 6 я не могу, и не могу два раза в день ездить на прививку, и не могу пока вернуться в Service <6> с маленьким. Сегодня никто даже за анализом не приходил. А завтра мне надо сказать Surveillante [198]— ухожу ли я во вторник или могу еще остаться на день? После приема послала Юрия к Marcelle. А сама так ничего и не знаю.

С Игорем более-менее благополучно. Побелел, стал похож на человечка, длинные, мягкие, светлые волосенки, нос Юркин. Вообще, похож. Мученье было, когда я начала его кормить. Ни он не умеет, ни я, ничего не выходит, а он ревет, и я реву, а потом оба засыпаем. Ест же и до сих пор очень плохо, все спит, никак его не разбудишь, сосет мало, один раз взвешивали до и после еды, высосал 20 гр. Дают теперь добавку -30 гр. молока. Пьет это молоко из стакана очень охотно и хорошо. Так что думаю вообще перевести его на искусственное питание, тем более, что мое молоко не совсем хорошее. Начал худеть, хотя опять сейчас поднимается. В четверг прививали оспу — не привилась. И самое страшное — делали анализ. Оказалось — ничего нет.

Комедия была, когда брали мочу его для анализа. Подставили пробирку и дали (ребенка — И.Н.) мне в кровать.

— Tenez comme cа! [199]

Пролежали мы с ним таким образом с 8 ми часов до 3 х. И — ничего. Вся клиника хохотала и щекотала его, ничего не помогало. И соседка держала его, и Мамочка, и сиделка. Наконец, она взяла его и положила в кроватку развернутого. Через минуту шепот:

— Une goutte… [200]

И еще через минуту:

— gayest [201].

На свободе он сделал все, что от него добивались 7 часов!

Здесь этого случая долго не забудут.

Спит спокойно, кричит мало, и мне даже иногда кажется, не заболел ли он.

Вот и понедельник. Считаюсь «sortante» [202], хотя совсем не уверена, что завтра буду дома. Во всяком случае, говорю, что ухожу, ибо оставаться здесь мне нет никакой надобности. Как-нибудь должно же это выясниться сегодня.

Здесь все-таки плохо. Насколько хорошо в Service 6, настолько плохо здесь. Ну, это еще понятно и можно перетерпеть. Главное, небрежное отношение. Не говорю уже о том, что не добьешься зачастую стакана воды, забывают давать кормить, как было вчера. Уже принесли мне добавочное молоко, а ребенка не дали.

— Ох!

Иногда забывают переодевать. Надо напоминать. Молоко приносят то слишком горячим, то слишком холодным, а порой так поздно, когда он уже безнадежно спит. Тогда поить его мучаюсь. Приходится трясти и толкать, пока не заревет. Я уже не говорю об отношении к себе, это не так существенно.

Вечер.

Итак, завтра домой. Наверняка. Уже моя карта подписана, одежда принесена, я осмотрена, Игорь тоже. Игоревы манатки тоже принесены, все, кроме одеяльца, в которое его нужно запеленать, и моих туфель. Принесут утром. Боюсь, не вышло бы еще скандала на прощанье из-за одеяльца. Тут всего можно ждать.

У Игоря манаток мало, не знаю, как его и завернуть. Рубашечка с коротенькими рукавами, вязаная кофточка сзади расходится, одеяльце — еще не знаю, какое будет. Надежда Ивановна Капранова прислала косынку (нет, т. е. что-то вроде, можно свернуть). Чепчика нет, придется обмотать голову платочком, даже тряпочкой кисейной просто; вязаный чепчик тоненький и некрасивый, заверну как-нибудь в американское одеяло [203]. И все это рядом с шелками и лентами моей соседки. Зависть? Да, конечно, зависть и при том очень эгоистическая. Ведь маленькому всей этой простыни не нужно, было бы тепло. А неприятно это мне, и, м<���ожет> б<���ыть>, даже чуточку неловко сиделок, с какими улыбочками они будут завертывать в это одеяло моего Игоря.

Еще один вопрос мне неприятен: чаевые. Во-первых, нет у меня ничего, только две бумажки, так что всем, кому надо, дать не смогу; во-вторых, просто не знаю, как это делается.

В Service 6 дело обстоит так: вчера Юрий говорил с Francey, та призналась, что обо мне немножко забыли. Все «cа va bien» [204], вот и забыли, что надо и режим изменить, и прививку сбавить, и уходить мне отсюда надо. Говорит, что, конечно, с маленьким мне лежать нельзя. Так что, уж если уходить, так уходить домой. Какая-то нерешительность и неопределенность. Завтра, после всех формальностей выхода, пойду туда. Договариваться. Но только в такси вздохну облегченно. Два месяца!

От волнения у меня вчера даже поднялась температура 37,9. Я, не будь дура, стряхнула до 37,5. Это уже нормально. Нет, дудки, все равно — завтра ухожу.

Одно только мне во мне не нравится, на что никто не обратил внимания: у меня до сих нор, когда я в уборной, болит то место, где были швы.

Дома.

Вот уже неделю — дома. И — что же?

С Юрием живем, как кошка с собакой. Ругаемся непрерывно. Первое, что меня неприятно поразило дома, — это глупая вражда его с Мамочкой. Они никогда ни в чем не могут согласиться и всегда противоречат. Сначала я заступалась за Юрия, потом махнула на него рукой и ругалась с ним из-за Мамочки. Он оказался пренесносным отцом. То, что трогало и радовало меня в госпитале, — здесь перешло всякие границы. Он никому не доверяет, все говорит, что все не так делается, что Игорь болен, что о нем мало заботятся. Если и не этими словами, так вроде. И кашляет он, и чихает, и пятнышко на нем, и почему его не перепеленали, когда он обмочился, и что надо позвать детского врача, и что мы с Мамочкой ничего не знаем, но делаем только промахи, мы его простудили и т. д. Сначала я пробовала отделываться шуткой, потом начала истерически орать на него. Хороша идиллия! Ночами, когда Игорь кричит, он не спит, стоит над колыбелью, щупает его мокрый лоб, пьет валерьянку. Меня назвал не то бесчувственной, не то бессердечной, но только как-то здорово сказал. Обо мне вообще думает мало, только успел прочесть лекцию о том, что для матери должна вся жизнь быть в ребенке, и что хорошая мать ни о чем другом и думать не может, что нужно быть матерью, а не интеллигентничать (насчет Мамочки). Я с ним совсем и не говорю теперь, только реву непрерывно, когда остаюсь одна.