Ирина Кнорринг - Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 2

Игорь растет, смеется вслух. Меня знает и улыбается мне. А из-за этой улыбки стоит жить.

Я хочу спать. Господи, как я хочу спать!

Каждый раз теперь, когда я вижу маленьких девочек, мне становится их жалко. Потому что теперь я знаю, с каким недоброжелательством, особенно отцами, встречается рождение девочек. Раньше я этого просто не замечала, не останавливалась на этом, а теперь знаю это по Maternite и по словам многих знакомых. В этом я вижу недостаток человеческого отношения и уважения к женщинам. Небось, сами липнут к женщинам почем зря, а как воспитывать, так нет, давай «человека». Женщинам это всегда должно быть обидно, и я рада, что не столкнулась с этим до Игоря.

Юрий пародировал:

Удачно!

А я додумалась до того, что была влюблена в Кутузова полтора дня. «Слишком долго билась и ждала!» Дождалась его?

С Юрием почти не разговариваю. Не потому, что в ссоре, а так, сказать нечего. На днях договорились. Он сказал, что терпеть не может пустой болтовни: «Как вот вы с Марьей Владимировной: вы можете часами болтать ни о чем», а ему, вишь ты, умные разговоры нужны, все о высоком, да планетарном, а не «как Марья Петровна хвост пришила». Вот и молчим. Мне после этого разговора стало вообще неприятно с ним говорить, теперь уже ни за что не расскажу ему, что видела в Люксембурге, или в госпитале, что было дорогой. А ведь с этой мелочью, с этой «пустой болтовней» утрачивается и близость. А говорить об умном — скучно. И слушать его лекции — тоже скучно. Особенно, когда начнет проповедовать мораль. Ему бы нужна была такая жена, как Зин<���аида> Мих<���айловна> Гофман. Встретиться бы ему с ней до меня. Вот бы сколько умных вещей повыдумали! И как женщина она оказалась бы темпераментнее меня. А ведь я давно, еще в Севре в одну из наших незабываемых ночей говорила, что я ему не по плечу. Не хотел слушать. А теперь начинает понимать, только гонит от себя эту мысль. Иногда я думаю, что б было, если бы не было Игоря? А может быть, все это так и должно быть, и никогда в браке не бывает настоящей близости и слияния.

На той неделе Юрий лежал в госпитале. На работе упал с лестницы. Думали, что сломана нога, не мог ходить. Ничего страшного не оказалось. Отлежался, отдохнул и опять дома. На работу еще не ходит, поэтому сидим без гроша.

Были союзные деньги [213](присылали на сборник), и все растратили. Из-за этого ссоримся.

Пока Юрий был в госпитале — очень скучала, ночи не спала. А приехал — ругаемся. Так, должно быть, всегда бывает.

Игорь растет. Улыбается, смеется, обхватывает ручонками шею. Как возьмешь его, чувствуешь, что больше ничего и не надо. Сейчас спит.

Юрий обижается, когда я говорю, что его тянет за дверь. А разве не так? Вот поставил капусту, пошел в уборную и вот так — полтора часа, как его нет. Только и смотрит, как бы удрать. Предпочитает остаться голодным, только бы не дома!

Часто приходят поэты — Мандельштам, Терапиано. Начинается чтение стихов. Кто-нибудь из вежливости предложит другому прочесть, и польются стихи обильным потоком! Юрий не может не читать своих новых стихов. Он готов читать их хоть Игорю. Слушатели совершенно необходимы. Да так и все.

Он стал писать хорошие стихи.

Мне только не нравится «голубизны небесной белый снег» — я не люблю такой расстановки слов. Но две последние строчки лучше всего стихотворения! Да, пишет он хорошо, это правда. А я все хуже и хуже. Но не все его стихи мне нравятся. Храмы и каменщики надоели [216], я презрительно называю их «плотниками».

Этот листок я нашла вчера на столе, вернувшись из Люксембурга. Ответ на мое вчерашнее: «Награда». Стоило больших усилий, чтобы сохранить самообладание и ничем не выдать боли. Но все-таки Юрий это понимает. И это доставляет ему удовольствие.

К чему была вся эта комедия со вставанием?

— Я плохо спал, я уснул в 4 часа, я не могу работать. У меня расшатаны нервы, мне надо принимать электрические души ит.д.

К чему эти постоянные напоминания о расшатанных нервах, бессонных ночах и т. д.?

Сегодня я полушутя-полусерьезно сказала:

— Жены нет. Одна нянька!

Он ответил грустной улыбкой. Меня колют его постоянные упреки в том, что «жены нет».

А уж если он таким стилем начал писать, чем все это кончится? К чему это приведет? Что же делать, наконец, что же делать?!

Давно я не трогала эту тетрадь. Многое хотелось написать и о себе, и о дитенке, и об Юрии. Но каждый раз чье-то присутствие меня останавливает. Когда мы жили дружно, то мне хотелось писать об Игоре, записывать каждую мелочь, как он ночью сам нашел и засунул себе в рот соску, или ловит свои ноги, как «разговаривает», как капризничает. Но когда мы начинаем ссориться — мне хочется писать только об этом. Последний раз мы поссорились так, что, мне кажется, дальнейшая возможность ссор исключена совершенно — мы просто стали чужими. Иногда мы можем жить довольно мирно.

Вчера меня Юрий перебил, а сегодня уже нет настроения. Дело в том, что хозяин очень много прибавил на комнату, и зимой мы будем платить большие деньги. Но что же делать? Ведь выехать некуда, а значит, выхода нет, а если хозяин еще на что-нибудь прибавит — и это проглотим. Конечно, надо квартиру, но не на зиму глядя ее искать.

И еще литературные неприятности. В «Новостях» уже сто лет лежат стихи. Я уже и смотреть перестала. И не жду больше. С «Совр<���еменными> Зап<���исками>» тоже беда. Когда Кутузов был в Париже, я была у Бунакова и дала ему стихи. А теперь получено письмо от Цетлина [217]с просьбой дать одно из них для октябрьской книжки, а другое — для следующей. В этой книжке будут, по слухам, Ладинский и Поплавский, если еще пойдет Кутузов, мне, кажется, места не будет. И это очень обидно. Остается чикагский «Рассвет» [218], там все напечатают, но что за радость — Америка! И уж теперь Кутузов нос задерет!

А пока, кажется, все-таки надо послать в «Рассвет», пока деньги есть.

Из отеля нас систематически выживают. Сначала прибавили 10 фр<���анков> на воду, потом 10 <���франков> — на отопление. Теперь — «нельзя стирать». А, может быть, на стирку еще прибавят. Одним словом — тупик.