Ирина Кнорринг - Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 2

— Вот спасибо. Я сегодня же верну.

Лиля осталась Лилей, только хуже.

У Игоря прививается оспа. Поэтому он совсем хворый — даже с высокой температурой.

Вчера я страшно переволновалась. Да и было с чего. Юрий должен был вернуться не позже 1 ч<���аса>, а его все нет и нет. Ездить по Парижу на велосипеде, с лестницей на спине, а еще — с испорченным тормозом — не так безопасно. Я просто места себе не находила. Папа-Коля даже в Тургеневку не пошел. К 5-ти часам я уже выла и в половине 6-го пошла звонить по телефону, так поздно он никогда не возвращался. Сказали, что он недавно ушел, на обратном пути я его встретила.

Недавно, в субботу, был вечер Союза [228]. Опять читала и опять имела большой успех. Кажется, это задело Кутузова. Он читал отрывки из своего — им хваленого — «Марко Королевича» и успеха не имел, чем очень обижен. Читал он с длинным предисловием о том, что такое — «представленное» им «действо», что это опера, должна где-то идти в переводе на польский язык, что написана она короткими сценами: «как Борис Годунов» и т. д. Все это только располагало к неудаче.

Кутузов начинает меня не на шутку раздражать. Мы уговорились, что он за мной зайдет (Юрий — в РДО) и мы пойдем к 9-ти <���часам>. Без 10-ти 8 я плюнула и пошла одна. Через полчаса является он.

— А я вас ждала, Илья Николаевич!

И — ничего. А потом я узнала, что он совсем не заходил. Но больше всего меня злит, что он даже не чувствует неловкости. Не зашел, ну, и что же такое! А его отношение к делам Союза! Выбран товарищем председателя и? Когда Юрий просил его открыть в Bolee собрание, опоздал на полтора часа, забыл дать в газету объявление, просто не пришел на собрание. Сейчас говорит, что «едва ли придет» на требование ревизионной комиссии. И главное — ну так что же?! — забыл и забыл, не пришел и не пришел! Это характеризует человека.

Странно так писать дневник, как будто стала совсем чужой сама себе. А писать нет ни времени, ни места.

Самое интересное — Игорь. Сегодня ему 11 месяцев. Не он один, а нечто большее занимает мою жизнь. Но писать о нем как-то не хочется. Но и хочется — писать, дышать, чувствовать его, а писать трудно. Говорить о нем могу без конца, а писать почему-то не могу. Странно. Должно быть, потому, что вообще мало пишу. А все-таки это странно. А писать хочется о Союзе, о том, что в субботу меня, может быть, выберут в секретари [229], и что этого хочу для того, чтобы ругаться с Кутузовым; о том, что я теперь открыто и резко выступаю против политики Терапиано. А сейчас написала Демидову письмо с просьбой напечатать «Творчество», написанное с посвящением Юрию Софиеву и Юрию Терапиано [230]. И ведь письмо-то — исключительно из-за посвящения, он опять мне делается ближе.

Физически я просто устала, невыносимо устала. А нравственно, я чувствую, что мне нужна защита.

Ничего-то я не записала [231], даже приезд Нины. Ведь месяца полтора назад приезжали Нина с мужем. Сейчас они в Данни и скоро возвращаются в Иркутск. У Гуннара трехмесячный отпуск. И вот Нинка приехала… 10 дней пробыли они, осматривали Париж, — Нинка вялая, скучная, ничем-то ее не удивишь, ничем не изумишь. Как будто все заранее знает и от всего устала. Гуннар, напротив, радуется всему как ребенок: «Нина, Нина, впечатляйся!» Говорит по-русски хорошо, хотя с сильным акцентом и неправильно. Ни о чем-то и не поговорили; все больше Нина рассказывала, а уехала, как будто последняя связь с Россией порвалась. Еще пока она в Дании, все хочется что-то написать, что-то передать «туда», а всего-то только одно коротенькое письмо и написала. Нина пишет больше. Письма хорошие, видно по ним, что и сама-то она хорошая. Больная только. Астма одолела ее вконец. Может быть, астма и есть причина ее усталости? Ведь и следа в ней не осталось от прежней маленькой, живой Нюси.

Игорь растет, становится капризным. Разучился «проситься» и доводит меня иной раз до того, что я начинаю истерически кричать на него, ничего хорошего, конечно, не получается. До сих пор не ходит. За коляской ходит хоть по всему Люксембургу один; а так, чтобы не держаться — нет, боится, садится или ползет на четвереньках. А вот опять лужа.

Работа в Союзе не удовлетворяет, да и не может удовлетворить. Ни разу не поругались с Кутузовым, не проявила ни разу инициативы… Делаю маленькую черную работу и все-таки делаю больше других. Недавно вышел сборник [232]— 8 опечаток, из них 7 по моей вине, так как, кроме меня, никто в корректуру не заглядывал, как я ни просила. Свинство. Стихов почти совсем не пишу. Нигде не выступаю (в роли «критика»), хотя часто бывает что сказать. Да все как-то не решаюсь, боюсь, что покажется слишком наивно и пустовато.

Терапиано травят со всех сторон и, м<���ожет> б<���ыть>, справедливо, а мне его очень жаль. В нем больше недостатков, чем достоинств, вернее — я могу перечислить десятки недостатков, да каких: честолюбие, властолюбие, великолюбие, эгоизм, актерство и пр<���очее>, и ни одного достоинства, но «что-то» просто…

А наши трогательны, в своем озлоблении, в своей тине, хотя бы. Одно только: видеть мне его (Терапиано — И.Н.) хочется нестерпимо иной раз, хотя бы и во сне.

А Лиля говорит, что она беременна и уже не скрывает это, а еще говорят (откуда уж это-то могли узнать?!), что у нее триппер. Мне ее страшно жаль — не за беременность или даже триппер, а за то, что те самые, которые к ней как будто бы хорошо относились — в РДО, в публичном месте — с таким смаком говорят о ней. А причина — оскорбленное самолюбие: «Почему тот, а не я?!»

Купили аппарат и теперь «обанкрочиваемся». Все время снимаем, проявляем, печатаем. У меня выходит почему-то плохо, у Юрия хорошо. Снимала Игоря, послала несколько карточек Нине, чтобы она переслала кому-нибудь в Россию.

Игорь начал ходить. Случилось это так: в понедельник, после обеда, повезли его в Люксембург снимать. Отвязала его от стула, посадила — он сел. Так я его и сняла. Перевела пленку, смотрю, а он идет. Идет себе по-настоящему, ноги высоко поднимает, руками размахивает! Я тут его опять сняла, только плохо вышло. В первый же день расквасил себе нос, да как! Кровь шла, потом нос распух, во всю пуговку синяк и громадная ссадина.

Я сейчас больше всего хочу спать.

Не то усталость, не то просто грустно.

Юрия приглашают в «Числа» [233]. «Сосредоточенно-серьезного Софиева» протежирует Адамович. Юрия правдами и неправдами сманивают на «Перекресток» (а меня уж — из чувства неловкости), Юрия называют «самым талантливым из молодых» и т. д. Казалось, могла бы гордиться своим замечательным Софиевым, а мне вот оно портит настроение. Меня не только загоняют на задний план, — я сама себя замалчиваю, ухожу из строя. Юрий этого не замечает. Юрий сейчас слишком занят собой, слишком «польщен». Кнорринг вышла из моды, Кнорринг заменяется даже Червинской, при всей моей относительной скромности не могу не сгримасничать. В стихах Червинской я не нахожу ничего.