Михаил Яснов - Путешествие в чудетство

Живые картинки, театр теней — всё достаточно отстранено, достаточно холодно, достаточно бегло. Мгновенная вспышка — и постепенное проявление увиденного и услышанного. Понимаешь, что изначально было не так, что-то сместилось при этом проявлении, произошёл какой-то химический фокус и запечатлелось куда больше, чем было наяву. У Григорьева много «филологических» превращений: как нередко бывает, умная игра в слова становится необходимым фоном, а то и содержанием жизни.

Стихи Григорьева можно назвать высокой поэзией низкого быта. В них действительно много неловкого, того, о чём «не говорят», того, в чём даже себе не признаются. Коллекция, мозаика — назовите как угодно это огромное собрание эпизодов, этюдов, зарисовок постыдного, отвратительного и дебильного. Во всём этом есть налёт «про́клятости» с её эстетикой безобразного. «Про́клятых» поэтов всегда спасала самоирония. В стихах Григорьева очень мало личного, несмотря на множество «я». Нет ликования и гнева, радость и страдание разве что называются. Нет того, о чём писал «проклятый» Жюль Лафорг, имея в виде «проклятого» Тристана Корбьера: «стих под ударом хлыста». Есть, пожалуй, другое: смирение, готовность продемонстрировать во всех подробностях саморазрушение — и:

Незлобивые, смиренные чудаки Григорьева то и дело попадают в нелепые комедии положений, и трагедия оборачивается фантасмагорией.

У поэта есть излюбленные маски: детоненавистник, алкаш, коммунальный скандалист, хулиган… При всей внешней лёгкости и весёлости читать Григорьева не просто. Вообще трудно читать собранные в достаточном количестве стихи «малых форм» — лимерики, эпиграммы, частушки. Но за исключением буквально нескольких текстов, весь Григорьев — это собрание миниатюр. Даже единственная его «большая» поэма «Футбол» — это, скорее, перечень эпизодов, нежели лирическое повествование.

Поэма была написана в середине 80-х и отразила речь и тип сознания советского футбольного болельщика, а отсюда — эмоциональный нахлёст, дилетантская терминология и утрированный идиотизм нашего недавнего прошлого. В поэме Григорьев, может быть, ещё ярче, чем в стихах, возрождает традицию лубка и примитива — особенно в наивных исторических экскурсах:

И ещё выпуклее, чем в лирике, возникает своеобразная афористичность подписей под рисунками — как только во взрослом поэте просыпается ребёнок, поэма становится детской азбукой в стихах:

И вдруг ни на кого не похожий Олег Григорьев становится прекрасным учеником маршаковской школы — с её точностью деталей, чистотой звука и рифменной игрой:

Оригинальность всегда вырастает из традиции. Поэтому мы волей-неволей всё время оглядываемся: поэтический фольклор и народный театр, Прутков и обэриуты, Маршак и Хармс… Влияние последнего сказалось и на григорьевской прозе — в основном не сохранившейся, на этих «осколках» прозы: на рассказиках, опубликованных в книге «Чудаки», на большом рассказе «Летний день», в своё время появившемся в парижском журнале «Эхо» с недописанным или, как тогда казалось, утерянным концом.

В прозе Григорьева мы опять впадаем в детство — в его забытые обиды и недоразумения, а главное, в удивительную детскую пристальность к приметам и мелочам жизни, которые ещё не делятся на добрые и дурные… Часто откровенные детские наблюдения и впечатления забываются, и во взрослом человеке погибает ребёнок. У Григорьева они, обогащённые литературной традицией, превратились в высокую поэзию, ни на что не похожую, всё в то же «новое направление художественной мысли».

Оставаясь всю жизнь ребёнком, подростком, Григорьев не успел стать стариком. Он умер от непосильного пьянства, от бездомности, от жизни, перелопаченной милицией, бесцеремонными знакомцами и литературными начальниками. Во многом он и сам хотел такой жизни, сам не мог обойтись без этого круговорота поэзии и прозы, возвышенности и животности. Его судьба стала чем-то вроде литературного жанра — перевёртышем, перепутаницей, добро и зло сосуществовали в ней порою под масками друг друга. Можно ещё раз вспомнить Александра Крестинского, сказавшего про Олега: «Литература проходила свидетелем по делу жизни» [70] Крестинский А. Угол. Петрополь. № 7. СПб., 1997. С. 210. .

Эпоха, в которую он жил, стремительно от нас уходит. Вослед ей мы начинаем узнавать многие стихи О. Григорьева, — возможно, он последний поэт советского литературного подполья, списков и машинописных листков, передававшихся из рук в руки. В этой эпохе было немало скверного. Но были и люди, говорившие: чудо — это не инопланетяне, не мистика, это даже не откровение Божье; чудо — это то, что рядом, под рукой, у сердца; это простая вещь, простое слово, простая жизнь, даже с её уродством и низостями. Именно в этой жизни были написаны такие удивительные строки:

Уже в юности выпавший из советской системы, и в смерти своей Олег Григорьев оказался «несостыкованным» с нею: его тело неделю пролежало в морге, пока народ шумел на майских митингах и вскапывал приусадебные участки. Только 8 мая 1992 года поэт, член ПЕН-клуба, за полгода до смерти принятый в Союз писателей, был наконец похоронен на Волковом кладбище в Петербурге. А до того состоялось отпевание в церкви Спаса Нерукотворного Образа на Конюшенной площади — той самой церкви, где отпевали погибшего Пушкина.

«Жил-был Учитель Смеха, жил — долгие-долгие годы — и был самым весёлым детским писателем в нашем городе, на нашей улице, в нашей школе, в нашем классе и за моей партой…»

Если бы я был маленьким читателем Леонида Давидовича Каминского, я бы, наверное, именно так начал добрую, грустную и в то же время весёлую историю о моём любимом писателе.

Добрую — потому что очень его люблю.

Грустную — потому что моего дорогого Учителя Смеха уже нет с нами.

А весёлую — потому что Леонид Каминский обладал таким зарядом энергии и оптимизма, которого ещё надолго хватит на всех нас, его читателей любого возраста.