Александр Наумов - Из уцелевших воспоминаний (1868-1917). Книга I

Успѣлъ я посѣтить и Вѣнскій Парламентъ. Добился я не безъ труда пропуска. Какъ разъ въ этотъ день происходило засѣданіе, имѣвшее для Австро-Венгерской Имперіи значеніе, и оно протекало при исключительно бурной обстановкѣ разгоряченныхъ партійныхъ страстей.

Забравшись на самый верхъ круговой галлереи, я съ птичьяго полета сталъ наблюдать за всѣмъ, происходившимъ внизу... Сначала ничего не могъ понять.

Обширнѣйшая зала была почти совершенно пуста — виднѣлись лишь кое-какія кучки людей въ противоположныхъ ея двухъ концахъ. Остальное пространство заполнено было правильно расположенными рядами пустыхъ креселъ. Полная тишина. Раздавался одинъ уныло звучавшій монотонный голосъ, еле до моего слуха доходившій.

Я обратился къ стоявшему около меня въ особой формѣ служащему за разъясненіями. Оказалось, что засѣданіе идетъ своимъ чередомъ.

Въ одной кучкѣ, на которую этотъ служащій мнѣ показалъ перстомъ, собраніе президіума, а въ другой говорилъ, окруженный нѣсколькими своими единомышленниками и десяткомъ стенографовъ, знаменитый лидеръ нѣмецкой партіи — Шенереръ, выступавшій, на мое счастье, со своей исторической обструкціонной рѣчью, длившейся, если мнѣ память не измѣняетъ, чуть ли не 16 часовъ подрядъ... О ней — я помню — писалось тогда во всѣхъ газетахъ.

Плотный толстякъ съ огромной лысиной, которую онъ безпрестанно обтиралъ платкомъ, съ красной крупной физіономіей, обрамленной сѣдоватой бородой, Шенереръ, полусидя, опираясь на заднюю спинку своего кресла, цѣдилъ слово за слово, просматривая имѣвшуюся у него на рукахъ бумажку. Груда подобныхъ листочковъ лежала передъ нимъ на столѣ. Ораторъ, безостановочно говоря, методически бралъ бумажку изъ правой кучки, прочитывалъ ее и затѣмъ перекладывалъ налѣво отъ себя.

Долго я не могъ оставаться зрителемъ засѣданія Вѣнскаго Парламента, оставивъ жену одну и пообѣщавъ ей скоро вернуться, чтобы совмѣстно продолжать осмотръ столицы. Самъ же я непремѣнно хотѣлъ попасть въ Австрійское Имперское Законодательное Учрежденіе, побуждаемый чисто профессіональнымъ любопытствомъ — вѣдь и себя я тоже до извѣстной степени причислялъ къ разряду единственныхъ россійскихъ парламентаріевъ — Земцевъ!

Я уже собирался уходить, какъ вдругъ до моего слуха дошелъ, нарушившій царившую до того монотонную тишину, рѣзкій выкрикъ все того же Шенерера: „Edle Herrn!" и дальше послышалось мнѣ нѣсколько громко на всю залу сказанныхъ имъ фразъ самаго вызывающаго смысла по адресу Правительства.

Не прошло нѣсколькихъ минутъ, какъ изъ разныхъ дверей стали высыпать кучками депутаты, и всѣ тѣснымъ кольцомъ окружили Шенерера, теперь уже приподнявшагося во весь свой большой ростъ и рѣзкимъ голосомъ выкрикивавшаго очевидно цѣлый лексиконъ парламентской ругани по адресу своихъ противниковъ. Послѣдніе въ долгу у него не оставались и стали, въ свою очередь, со всѣхъ сторонъ на него кричать, шумѣть пюпитрами, грозить кулаками и пр. Появились цѣлыя шеренги людей, которые начали силой протискиваться сквозь сплотившуюся вокругъ оратора толпу — то оказались его политическіе друзья, которые спѣшили образовать вокругъ ихъ лидера своего рода защитную дружину.

Въ довершеніе всего, моимъ глазамъ представилась необычайная картина начавшагося форменнаго кулачнаго побоища между приверженцами Шенерера и его противниками, игравшими роль нападающей сторону. Все, что только воюющіе парламентаріи имѣли подъ руками, пускалось въ ходъ: летѣли кипы бумагъ, книги, ручки отъ креселъ, чернильницы и пр. Мѣстами происходили единоличные схватки завзятыхъ кулачныхъ боксеровъ, физически же безсильные попросту подходили къ своимъ врагамъ и, подражая верблюдамъ, плевали въ противныя имъ физіономіи!...

Гудѣвшій колоколъ президіума билъ набатъ напрасно — его не слушали, да и не слышали! Что же дѣлалъ въ это время самъ знаменитый обструкціонистъ? — Къ моему величайшему удивленію, Шенереръ, защищенный плотной стѣной своихъ бравыхъ союзниковъ, преспокойно усѣлся на свое кресло, очевидно, не только для одного отдыха, но, какъ мои собственные глаза это сверху видѣли, онъ использовалъ это время парламентарнаго взаимнаго побоища, чтобы освѣжиться и въ другихъ смыслахъ — усиленно пилъ воду и... слегка закусывалъ. Бросился я вновь къ служащему на галлереѣ и спрашиваю, чѣмъ же все это кончится?! Со спокойноснисходительной усмѣшкой этотъ, очевидно, видавшій виды типъ, постарался меня успокоить, завѣривъ, что все скоро образуется и войдетъ въ свою норму...

И онъ оказался правъ: раздался въ залѣ опять мощный окрикъ: „Edle Неггn!”

Отдохнувъ и подкрѣпившись, Шенереръ снова заговорилъ. Вскорѣ страсти улеглись.. Депутаты устали. Слушать скучное имъ не захотѣлось... Величественная зала Вѣнскаго Парламента опустѣла. Вновь подъ ея огромными художественно отдѣланными сводами послышалось уныло-монотонное „обструкціонное” словоизверженіе неутомимаго Шенерера...

Вернулся я къ женѣ съ превеликимъ опозданіемъ и съ премерзкимъ впечатлѣніемъ отъ впервые видѣннаго и слышаннаго мною „настоящаго” „Европейскаго” парламента. Наши земскія собранія вспомнились мнѣ тогда, какъ „дѣвственно”-чистыя, воистину серьезно дѣловыя учрежденія! Почему — напрашивалась мнѣ тогда въ мою юную голову мысль — лица приписывающія себя къ избранному классу русской интеллигенціи, хотятъ Россіи навязывать непремѣнно этотъ лично мною нынѣ видѣнный „Европейскій парламентаризмъ”, за который вчужѣ становилось стыдно, и уродливость котораго бросалась свѣжему человѣку столь явственно въ глаза!..

Изъ Вѣны, въ стремительномъ поѣздѣ, промчались мы до конечнаго пункта нашего путешествія — Ниццы. Остановились мы в одной изъ лучшихъ по тѣмъ временамъ гостиницѣ „Ривьера Паласъ”, расположенной въ наиболѣе здоровой части города — Симьэ.

Въ наше распоряженіе предоставленъ былъ небольшой, но комфортабельный угловой аппартаментъ во второмъ этажѣ, съ чуднымъ видомъ на море.

Когда мы заняли нашъ номеръ, солнце стало заходить за виднѣвшіяся горы, красноватымъ заревомъ освѣщая все окружающее и превращая морскую даль въ сказочную по своей красотѣ картину. Мы съ женой бросились на балконъ, полюбоваться волшебнымъ вечернимъ видомъ... Кто могъ предвидѣть, что Ницца станетъ нашей многолѣтней бѣженской резиденціей, гдѣ пришлось дѣтей и внуковъ воспитывать, и картошку съ виноградомъ въ огородѣ сажать.

Пишу я эти строки спустя болѣе 30-іи лѣтъ послѣ моего перваго знакомства съ благодатнымъ югомъ Франціи, съ ея прославленнымъ Котъ-д-Азюръ, съ той самой, нынѣ пріѣвшейся мнѣ, опостылѣвшей Ниццей, которая въ то описываемое мною время казалась воистину волшебнымъ міркомъ.

Попали мы въ рѣдко удачное время. „Сезонъ” былъ въ полномъ разгарѣ, привлекши къ себѣ исключительно многочисленный съѣздъ Европейскихъ сувереновъ, а за ними и массу простыхъ смертныхъ. Рядомъ съ нашей „Ривьера Паласъ”, въ только-что выстроенной огромной гостиницѣ „Рэжина Паласъ” проживала престарѣлая Англійская королева Викторія, ежедневно совершавшая обычную свою прогулку въ открытой коляскѣ, запряженной элегантной парой великолѣпныхъ рыжихъ лошадей. Расплывшаяся, пудренно-красная, съ типичнымъ, загнутымъ книзу, большимъ носомъ, Королева, тепло закутанная, въ капорѣ съ бѣлыми фижмами, сидѣла обычно одинокая въ углу своего ландо.